Нет денег - нет революции
Второй макси. третий макси стоило писать не в тдругую команду а лучше бы или эти допилить или сюда третий написать получилось бы и нервы сэкономить и результат лучше. Впрочем, зато приобрел отличный опыт.
читать дальше
Название: Затерянная пагода
Часть канона: ориджинал
Цикл: байки Джимми Роуза
Автор: fandom Victorian 2018
Бета: fandom Victorian 2018 и анонимный доброжелатель
Размер: макси, 16 990 слов
Персонажи: Джимми Роуз, Фредерик, сэр Грегори, Иша, Джи
Категория: джен
Жанр: драма, приключения, мистика
Рейтинг: R
Краткое содержание: Фредерик подрос за год, проведенный в пансионе, и для Джимми Роуза пришло время сдержать обещание и рассказать пугающую историю, скрытую за одной из татуировок
Предупреждения: описание насилия
Для голосования: #. fandom Victorian 2018 - "Затерянная пагода"
Фредерик возвращался из пансиона. Несмотря на то, что его поступление туда было отсрочено еще на год, до его тринадцатилетия, он все же покинул отчий дом и друзей, а также учителей, которых ему выписал отец, и провел долгих девять месяцев в пансионе. Там он узнал и что такое розги, и что такое злоба и зависть, там же он приобрел новых друзей.
Он не мог сказать точно, было ли ему там плохо. Скорее нет, чем да, точнее, было никак. Отец настоял, чтобы Фредерик учился там, хотя и обещал, что после первого года будет отправлять его туда только с закрытия навигации по открытие. Ну, или, если сыну понравится пансион, то тот может оставаться подольше. Фредерик мог сказать однозначно, что подольше он оставаться не хотел.
Хотя там были игры с его новыми друзьями и всевозможные проказы, но было и много того, что Фредерик не понимал, из-за чего пару раз дрался, из-за чего тосковал. Тосковал он в первую очередь по воде. В пансионе была команда по гребле, но это были спортивные лодки, которых юный лорд не мог понять: зачем грести на таких странных узких лодочках на скорость, когда в них ни людей перевезти, ни груз. На корабле такую не особо разместишь, да и в нормальную волну суденышко сломается или утонет из-за перехлеста воды. А просто грести на скорость в таких тепличных условиях Фредерику казалось глупостью.
Ял, имевшийся в пансионе, был ему недоступен: не было учителя, который мог бы сопровождать учеников на нем и преподавать парусное дело. Точнее, он был, но категорически отказывался связываться с яликом, считая, что это недостойно офицера, лейтенанта королевского флота. Фредерик лишь усмехался про себя: этот лейтенант был младшим отпрыском какого-то семейства и, судя по его же словам, с парусами управлялся довольно посредственно, если не сказать плохо. Выросший на рассказах Джима, Фредерик знал о парусах, да и о паровых кораблях, едва ли не больше, чем этот сухопутный Нельсон, за спор с которым мальчик в первый раз отведал березовой каши. Спор был из-за географии, и несмотря на то, что правота Фредерика подтвердилась атласом, все же за препирательства с учителем ему досталось розог.
Впрочем, первый год был полон еще много чем, но за эти месяцы Фредерик истосковался по дому и ждал встречи с друзьями и родней. На карманные деньги он купил сувениров и теперь спешил подарить их.
Если по пути туда его сопровождал Гарри, их дворецкий, то на обратную дорогу отец просто прислал денег и письмо, в котором сообщал, что его сын достаточно сильный, умный и самостоятельный, чтобы добраться до дома без сопровождения. Единственное, в чем он просил помощи от пансиона, это чтобы Фредерика посадили на поезд — вполне оправданно, учитывая, что для Фредерика это была вторая поездка в жизни.
Поезд мальчику не понравился: купе тесные, ходить нельзя, вид один и тот же из весьма небольшого окошка, тряско, неприятные запахи, какие-то люди ходят на остановках за окном. Зато кормят хорошо. Сейчас же он вышел из дилижанса в деревне, и, взяв свои нехитрые пожитки, шел к поместью. По дороге он увидел многих знакомых, с которыми встречался на ярмарках. Те не сильно поменялись за год, впрочем, что-то было несколько по-другому. Все его ровесники словно стали как-то взрослее, мальчики — мужественнее, девчонки — округлее и женственнее.
Фредерику это казалось сущими пустяками, он возвращался к своим друзьям, которых не видел почти целый год. Ему хотелось столько им рассказать и порасспросить, как там все: как яхта, как бот и ялик, как старый матрос? Возвращение домой было интереснее обучения и всего, что с ним связано, тем более, учеба давалась Фредерику довольно легко. Дома у него были хорошие учителя, давшие многое из того, что пригодилось в школе, так что сам процесс обучения показался мальчику простым и ненавязчивым, даже скучным, за исключением уроков естествознания и греческого с латынью, которые вели два очень интересных учителя, на чьих уроках все не сводилось к зубрежке.
Фредерик шел мимо холмов и полей, которые помнил с детства, через лес, в котором как-то заблудился и его долго искали, а он спал под поваленным деревом: заигрался, изображая из себя Робинзона. Затем миновал последний поворот, и из-за кустов появилась ограда поместья. Фредерик ускорился и вскоре уже звонил в колокольчик, а потом просто открыл незапертую калитку и пошел в направлении усадьбы. Гарри вышел к нему, когда он был на полпути от калитки к входной двери. Дворецкий был как всегда невозмутим, он дождался молодого лорда, принял его вещи и сообщил, что отец у себя в кабинете, леди и его сестра Мэри в гостиной, а его друзья, как обычно, в эллинге, после чего унес его вещи в комнату. Первым делом Фредерик пошел к матери. Мама заплакала от радости, увидев сына после долгой разлуки, сестренка радостно повисла на его шее, а Фредерик достал пару красивых платков и фарфоровую статуэтку, купленные по дороге в качестве сувениров.
Мэри тут же начала тараторить, рассказывая, что тут происходило, пока Фредерика не было. Обычные девчоночьи сплетни и радости, мелкие происшествия и события, кухарка пролила как-то масло на плиту, и там ууух загорелось, все бегали с ведрами, а она ничуть не испугалась, а её куклы испугались, но она их успокоила, а зимой была такая вьюга, что замело все окна с западной стороны дома, почти по второй этаж, а еще, а еще... Фредерик терпеливо выслушал сестру, иногда кивая и удивляясь, а иногда задавал вопросы: "А ты что тогда?". Он всячески старался поддерживать интерес девочки к истории. Матушка смотрела на него и умилялась. Спустя полчаса, когда Мэри начала уставать говорить, она прервала её и сказала, чтобы Фредерик поднялся к отцу.
Кабинет был таким же, как он его помнил, пропитанным легким запахом воска, табака, керосина из ламп, книг, чернил и чего-то еще совершенно неуловимого.
Отец сидел в кресле и курил, делал он это редко, и только в минуты сильной задумчивости. Перед ним на столе лежали какие-то бумаги и было развернуто несколько карт. Когда Фредерик вошел и прокашлялся, отец посмотрел на него, улыбнулся, положил трубку в пепельницу, встал, подошел к сыну, обнял его и поздравил с возвращением. Он как взрослому предложил сыну бурбон, а потом стал расспрашивать о его учебе, понравилось или нет, как и что было в школе, впечатления, и еще тысяча вопросов. Фредерик пытался сначала отвечать, а потом спросил, как Джимми и остальные.
— Они, как обычно, у себя в эллинге, ждут, пока ты приедешь.
— Пап, тогда давай туда сходим вместе, посидим с ними, поговорим, а то прямо как в правильных книжках все... А мне правильные книжки еще в школе надоели.
— А почему бы и да?
Лорд Грегори улыбнулся и накинул на плечи куртку.
— Знаешь, без тебя тут стало довольно тоскливо, по крайней мере мне, так что почему бы и не развеяться.
Только когда они вышли из дома под июньское солнце, которое светило с неба на еще свежую, сохранившую весеннюю яркость зелень, на скошенную под три сантиметра лужайку и кусты, которым садовник так тщательно придавал форму круга или прямоугольника, только тогда Фредерик заметил, что у отца появились седые волосы.
Он привык, что отец всегда темноволосый, что он сильный и все может сделать. Это ощущение никуда, в общем, не делось, но маленькая трещинка в уверенности все же пролегла. Пока они неспешно шли к эллингу, наслаждаясь разговором "ни о чем" — он потом даже не мог вспомнить, о чем именно они говорили, о каких-то мелочах, вроде того, понравился ли поезд, вкусно ли кормили в пансионе, как там была погода, читал ли Фредерик газеты и если читал, то какие, хороша ли библиотека…
— Фредерик думал, и внезапно до него дошло: да и раньше в отцовских волосах была седина, и он даже видел ее, но отец был почти всегда рядом, и она как бы ускользала от внимания, все было одинаковым и застывшим, только он, Фредерик, рос, и его сестра, а взрослые — они были взрослыми и, став такими, ими и оставались, словно замерли.
Теперь, после почти годичной отлучки, он отметил, что у Гарри стали иногда трястись руки, не сильно, но иногда проскакивало. Уилл, садовник, все чаще прихрамывает на ногу, которую в свое время сломал. Фредерику было, кажется шесть или семь лет, когда зимой Уилл неудачно упал и потом долго лежал во флигеле, пока заживала нога. Мама стала гораздо реже появляться в свете и носить корсет. Она все равно была самой красивой, но теперь все реже блистала в парадных платьях. У отца появилось больше седины, а около глаз — морщинки, которые уже не разгладятся, когда он перестанет хмуриться или о чем-то сосредоточенно думать.
Со времени, когда мальчишка лет шести-семи от роду прибежал в эллинг, в котором Джимми смолил лодку, прошло... и тут Фредерик вздрогнул — а ведь прошла половина жизни. Половину своей маленькой жизни Фредерик знал Джима, чуть меньше он общался с Ишей и старым Джи. Все это казалось таким постоянным, ровным и недвижным. Он даже боялся заходить в эллинг, такой знакомый и при этом такой чужой.
Что его ждет там? Может, Джим настолько сильно изменился, что Фредерик и не узнает его теперь. Они с отцом обошли эллинг со стороны пристани. Отец встал у воды, оперся на поручни и, прищурившись, стал смотреть на воду. В мелкой ряби играло солнце, освещая бликами стену, людей и все вокруг, словно воздух над бухтой был светлее от солнечных лучей. Вельбот и ял стояли у причала, иногда стукаясь друг о друга бортами. Яхта была выведена подальше от пирса и теперь покачивалась, скорее ради приличия, чем от реальной силы волны. Паруса свернуты, такелаж на своем месте жестко закреплен: Джимми любил лично ухаживать за своей красавицей, чтобы ничего нигде не валялось и все было как надо. Образцовый порядок и красота.
Они постояли несколько минут и вошли внутрь. После яркого солнца к полутьме эллинга пришлось привыкать. Фредерик обрадовался тому, что хоть что-то в этом мире, который совершенно внезапно стал другим, в котором он, маленький лорд, стал, неожиданно, уже не таким уж маленьким, зато все незыблемые скалы оказались не такими уж незыблемыми, осталось практически неизменным — эллинг.
Точнее, запахи в нем.
Несильный привкус специй, он появился, когда Иша стал тут готовить. И он был совершенно не похож на вонь карри, которое им давали в пансионе, нет, это были тонкие нотки. Волшебный аромат трав и растворов Джи, навевающий мысли о степях и лесах. Старик собирал травы неподалеку, сушил у себя и потом готовил свои чудесные снадобья. Фредерик почему-то вспомнил, что именно Джи однажды долго, очень вежливо и непреклонно спорил с матерью на счет корсетов, когда у нее стало портиться здоровье. В конце концов мать перестала носить их дома постоянно, и стоило отдать должное познаниям "узкоглазых варваров", как их называл учитель географии, он оказался прав — здоровье матери пошло на лад, и она начала гораздо чаще гулять по саду и стала бодрее. Впрочем, приличия все равно заставляли носить корсет в публичных местах и на официальных мероприятиях. Зато мама стала больше любить ярмарки, где она могла вместе с супругом появиться без корсета, и никто на это особо не обращал внимания. В конце концов, большинству хватало ума не спрашивать у лорда Грегори, почему его жена распутно выглядит, не утянув себя подобающим леди способом. Конечно, кто-то временами находился, но эта история в лучшем случае заканчивалась закономерным вопросом "чья она жена и кто решает, что ей можно — муж, данный перед богом и людьми, или кто-то посторонний?", в эти моменты Грегори выглядел так же, как когда-то в молодости, он словно возвращался на много лет назад, когда с его кулаками и отвагой знакомиться не желал никто.
В эллинге также пахло смолой, мастикой, стружкой, деревом. Кисловатые нотки говорили о дубе, сладковатые — о вязе, терпкие — о вишне. И еще пахло солью и тиной, сухим мелким песком и смолой, дымом, пенькой, потом и чем-то новым, еле-еле уловимым. Фредерик даже не понял, чем, пока не увидел нескольких человек, стоявших напротив Джи.
Это было четыре весьма странных человека. Одна — девушка-азиатка в просторном наряде, Фредерик видел такие на нескольких картинках, иллюстрирующих рассказы о костюмах Китая. Он не сковывал движения и больше напоминал балахон, утянутый по талии широким поясом. На балахоне были нарисованы какие-то сложные узоры, и из-за того, что женщина ни на минуту не останавливалась, красные, золотые и черные пятна будто сливались в каком-то немыслимом гипнотическом танце. Остальные трое были мужчинами. Один стоял недвижимо, как статуя, одет он был в хороший твидовый костюм. Рыжие с проседью волосы стянуты в тугой хвост, небольшая борода и усы аккуратно подстрижены, он отличался высоким ростом и выправкой, словно проглотил аршин. Красивые черты лица, в которых было что-то от древнеримских статуй, вроде бы обычный человек, но при этом весьма и весьма характерный, этакий средневзвешенный римский гражданин или даже отставной легионер. Такое впечатление при взгляде на него создалось у Фредерика. А вот двое других были куда обыденнее, если не считать, что тот, который постарше, был самим воплощением элегантности, а тот, что помладше и пониже, скорее напоминал студента, который пытается выглядеть опытным ловеласом: вроде бы и куртка из темно-красного бархата, и почти такие же штаны из плотного сукна, и пояс, и трость, и шляпа с большими полями, и ремень, и все вместе производит впечатление, но что-то в нем было... словно его взяли и запихнули в несвойственную ему одежду.
Третий был в этом смысле его полной противоположностью: ростом повыше, лицо частично скрыто шелковым шарфом,обернутым вокруг шеи, костюм, который сидел идеально, от брюк до запонок. Описать его было бы крайне трудно, поскольку описание не может передать элегантности и стиля, все равно не получится, как бы ни старался рассказчик. Однако с Джи говорила только женщина, и она была зла.
— Он сделал уже почти все! Почему ты бездействуешь?
— Уважаемая, почему же я должен, по-твоему, лезть в их дела? Он сам выбрал свой путь.
— Потому, что ты уже это сделал, ты все прекрасно понимаешь и знаешь, ладно они, но ты не хочешь помочь и мне!
— Это твои слова, уважаемая Ки, я никогда не отказывался помочь тебе лично и даже твоим дальним родственникам и друзьям, но здесь...
Миндалевидные глаза Ки расширились от злости.
— Мастер, ты прекрасно знаешь, кто он и почему я прошу помочь, ты прекрасно знаешь, что происходит и почему я здесь.
— Да, знаю. И знаю еще много разных вещей. Он сам догадывался, на что идет, и сам выбрал свою дорогу. Великое Дао невыразимо, и все пути идут так, как они идут, и тот, о ком ты говоришь, делает, что считает должным, а я согласен с тем, что он делает. Ты также делаешь то, что считаешь должным, и я лишь могу сказать тебе, что ты сама выбираешь этот путь... Впрочем, каждый из нас в конечном счете или сопротивляется Дао, или же идет и живет согласно с ним. Тот, о ком ты говоришь, сделал много странного, но сердце и разум его спокойны, его шаги не вызывают сопротивления мира и потока энергий, так что пусть он делает то, что делает. Подумай, не приведет ли твое вмешательство к тому, что его путь станет путем заблуждений и ошибок, подумай, счастлив ли он в том, что делает, хотя все мы знаем, к чему он приведет, этот путь.
— Джи, ты мудр, ты давно живешь и знаешь больше даже, чем Раф, но с годами ты стал труслив. Я услышала твои слова и тоже выбрала свой путь. Помочь или не помогать нам или мне одной — твое дело. Раф, Александр, Аф, со мной вы или нет, я не знаю. Но я иду и буду делать то, к чему обязывает меня мой долг и мое Дао в той степени, в которой я его постигла.
С этими словами она развернулась и вышла, оставив Джи сидеть на рундуке, по пути едва не столкнувшись с Фредериком и Грегори. Фредерик непроизвольно подался за ней, у него возникло жгучее желание пойти за этой женщиной, быть ей полезным во всем, что она только пожелает, совершить ради нее любые подвиги, и он даже не заметил как три ее спутника проследовали за ней, и элегантный высокий человек, постукивая тростью, сказал ему:
— Не стоит, она не обратит внимания на вас, лучше забудьте про нее.
А потом тот, который был исполнен римского достоинства, заметил в сторону младшего:
— Ну а почему нет, в конце концов, что терять-то, кроме своей жизни, верно?
С этими словами они спокойно вышли, а Джи, который сидел все это время и о чем-то думал, скрипучим, как показалось Фредерику, голосом сказал:
— Молодой лорд, очнитесь от чар, оставленных Ки, и вернитесь на землю людей…
Эти слова больно резанули по ушам, обычно сухой, но обладавший своей странной мелодикой голос Джи в этот раз звучал так, словно провели железом по стеклу внутри железной же бочки, словно голос вороны, которая каркает над свежей могилой. Однако он вернул молодого человека на землю, оставив в мозгу лишь воспоминания о приятном и завлекательном запахе злости и страсти, плотской и зовущей…
Позже Фредерик не раз попытается вспомнить и записать образы, запахи и впечатления от мимолетной встречи с Ки, но все слова, которые он сможет подобрать, будут казаться ему слишком грубыми, на каком бы из известных ему языков он их ни произносил или писал.
После ухода незнакомцев все замерли на полминуты, пока откуда-то не вынырнул Джимми. Фредерик понял, что моряк тоже изменился, точнее, он не сильно изменился за без малого год, просто он все время воспринимался таким или почти таким, каким мальчик увидел его давно, полжизни назад, а теперь эти изменения просто стали видны. Волосы, почти седые еще во время первого знакомства, стали совсем белыми, мышцы совсем чуть-чуть, но все же одрябли, кожа больше не облегала их так, словно они вот-вот вырвутся из-под неё туго скрученными жгутами, трубка все так же не покидала рта, но теперь пыхала дымом чуть реже, около глаз, даже когда Джимми не щурился с хитринкой, были морщины, загар на коже все так же оставался темным, но кое-где между татуировок появилась пара старческих пятнышек, а взгляд, хоть и был хитрым и молодым, но все же стал несколько более тусклым, и порой проскальзывала в нем какая-то грусть или отрешенность.
Впрочем, он все равно оставался балагуром и сказочником, матросом Джимом Сироузом, или просто Джимом Роузом. Рядом с Джимом вышагивал Иша, все такой же смуглый, чернобородый, в тюрбане, который стал чуть больше, ведь сикхам запрещено стричь волосы. Он тоже немного постарел с момента первого знакомства, не изменился только Джи, он был старым и таким оставался — сколько ему лет, Фредерик даже затруднялся предположить — всегдашняя полуусмешка, вежливость и плавность движений, словно он птица в небе или рыба в воде, такой же сухой, мудрый и неспешный.
— Так, Джи, ты закончил со своими гостями в загадки играть? Если ты, старый сморчок, бушприт тебе в печень, закончил, то обрати свой старческий взор на того, кто к нам пожаловал, и перестань изображать из себя Афганского императора.
— Джимми, в Афганистане нет императора.
— Вот и я про то же. К нам вернулся наш юный лорд и пожаловал вместе с капитаном Грегори, трижды виват ему в уши, а ты сидишь и изображаешь то, чего нету!
Джимми быстро подошел к Фредерику.
— Дай, я посмотрю на тебя, юнга! Возмужал, я так вижу, стал совсем самостоятельным и большим, скоро уже догонишь по росту Ишу, а по храбрости своего отца, а по мудрости старого Джи, и кем тогда останется командовать старому матросу! Как прошел первый год вдали от дома? Давай, рассказывай!
Он крепко обнял мальчика и приподнял его немного над землей. Хоть он и стал старше, но был все так же силен и разговорчив.
— Джимми, ты решил меня сломать, чтобы таким не стал? — просипел Фредерик, пытаясь вдохнуть. — Вот сломаешь меня — будешь командовать одним инвалидом!
— Ну-ну... — Джимми выпустил мальчишку из объятий, крутанул несколько раз, рассматривая. — Тебя, юнга, ломать — что против ветра ссать, сам мокрым будешь, а толку никакого!
Подошел Иша и тоже обнял Фредерика.
— Я рад, что вы приехали, молодой господин. Надеюсь, вы не пропускали занятий и уроков.
— Ой… — Фредерик замялся, как называть старших товарищей, вроде бы его приучали к вежливости со старшими в пансионе, а здесь... Он никогда не думал, что у него однажды встанет вопрос, как обращаться к ним ко всем сразу. — Друзья, я так рад, что снова вас увидел! Джи, а расскажешь кто это был? Джимми, ты не поверишь, что там было, там у них такая тоска в плане воды и мореходства, а мистер Хорнблауер — он просто ужас, он вообще ничего о парусах не знает и о кораблях, спутать леер с фальшбортом, или комгинс с трюмом, в общем, просто мрак!
Мраком было еще и то, что за споры с преподавателем, который, помимо географии, вел парусную секцию (при этом ялы стояли на берегу, разве что не покрытые густым мхом), Фредерик несколько раз получал розги. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что упрямого мальчишку проще забить до смерти, чем заставить его выдать должную эмоциональную реакцию. До смерти, конечно, не забивали, но вот случай, когда он почти потерял сознание, был. Впрочем, Фредерик не особенно хотел омрачать встречу с друзьями этими моментами.
— Ладно, ладно, расскажешь. Давайте-ка выпьем за встречу, тем более если сам лорд Грегори в кои-то веки решил развеяться и пришел к нам в скромную обитель униженных происхождением, оскорбленных скукой и праздношатающихся от лишних забот!
У Джима всегда что-нибудь "было", и он этим совершенно беззастенчиво пользовался, точнее, пользовались другие, Джимми только предлагал. Откуда-то появилась снедь, импровизированный столик из подручных материалов и большая фляга с чем-то терпким и крепким, которое тут же полилось по стаканам.
— Фредерик теперь совсем взрослый, так что и ему можно, сколько тебе уже — четырнадцать? Боже ж ты мой, а ведь я тебя помню, когда тебе было в два раза меньше, и ты прибегал сюда тайком от своих гувернанток....
Джимми как-то немного задумался, потом поднял стакан и зычно произнес:
— За приключения, которые нас дождались и дождутся!
Остальные присоединились к нему и стукнулись стаканами. Алкоголь несколько раскрепостил всех, старые друзья не торопились, сидели в эллинге, как семь лет назад, с той лишь разницей, что тогда был конец лета, а сейчас только начало. Джи над чем-то задумался и раскурил свою длинную, почти в локоть, тонкую трубку, а Фредерик посмотрел на всех и сказал:
— Джимми, а ведь вон по поводу той татуировки ты мне в свое время так и не дорассказал, что было дальше... А ее продолжение — это вон та.
Он ткнул в татуировку на полуголом моряке. Джимми вообще надевал что-то сверху только в очень холодную погоду или когда шел в поместье, для таких случаев у него была выходная льняная рубашка. Татуировка изображала розу, лепестки которой были покрыты маленькими изображениями черепов, а в центре вместо сердцевины была роза ветров из волнообразных ножей, Фредерик знал, что они называются "крис".
— Какая у тебя память, юнга, вот уж у кого моряку в долг точно брать нельзя, и сбежать невозможно — все помнит! — Джимми рассмеялся, подцепил ножом кусочек сыра и отправил его в рот. — Могу и продолжить. Конечно, если никто не против.
Он посмотрел на товарищей, которые как-то несколько помрачнели, но Грегори махнул рукой, мол, "давай, все равно уже".
— Кстати, Грегори, я хочу пожаловаться на твою новую экономку: мало того, что она ласточкам не дает должного корма с кладовки утащить, так и мышкам недоливает, чтобы они тоже могли немножко по паре капель притащить в норки и поделиться со старым морским волком! Больше того, если она и покупает двухфунтовые головки сыра, не полновесные, два фунта, её же обвешивают на две унции самое малое, а то и на все три. Прям ужас, и, кстати, теперь девицам просто кошмар — в поместье такой кавалер появился, небось, уже все глаза на него проглядели.
— Ты не переживай, и за служанок тоже. Спасибо, что сказал, вот, думаю, может, тебя экономом поставить — уж тогда точно из кладовки пропадать продукты не будут.
— Капита-а-а-ан, ну, кто ж ставит кота сливки-то сторожить, вон Джи поставь экономом, а Ишу — охранять припасы, вот тогда я точно с голоду помру, высохну, стану тонкий аки парус, хоть вешай на рей да ветром надувай…
В общем-то все знали, что Джимми так или иначе добирается до хозяйских припасов. Тайком, причем Фредерик несколько раз помогал ему в этом, или сам, или через служанок. Но стоило отдать должное — старый моряк всегда знал меру и имел совесть не подставлять под удар никого из своих помощников. Да и Грегори, если что, мог опереться на него как на человека, который волей-неволей следил за качеством продуктов, поскольку прецеденты уже были, когда слуги пытались неправильно экономить на продуктах. Так что этот “симбиоз” лорда вполне устраивал. Служанок, которым Джимми всегда покупал сладости или делал леденцы сам, эта ситуация тоже вполне удовлетворяла, по крайней мере, это было небольшое приключение, которое не сулило ничего страшного, милое развлечение в их не самом простом быту, хотя, если сравнивать с другими местами, то у лорда Грегори условия были просто райскими.
Но Фредерик уставился на Джимми: впервые моряк спрашивал разрешения у окружающих рассказать байку и впервые же не хотел, именно сам не хотел. Один раз он сильно подрался на ярмарке и лежал, с трудом приходя в себя после перепитого и перебитого, тогда он отказал мальчишке, но тогда он и говорил с трудом. Фредерик даже не понял, из-за чего и с кем Джимми там ввязался в драку, причем дрался он тогда с яростью, от которой становилось холодно всем, потом Иша его вытаскивал из участка, когда отвел Фредерика к китайцу, а Джи уже сам довел мальчика до поместья...
Здесь же он словно именно не не мог, а не очень хотел рассказывать эту историю, но моряк был человеком слова, и слово, данное в свое время мальчику, он помнил. Так что он налил еще, потом достал небольшую стеклянную рюмку и налил в неё, буркнув "погодите, я сейчас", направился к выходу к воде, держа в руках рюмку с ромом, кусочек хлеба с корочкой, ломтик сыра, небольшой кусочек солонины и щепотку чая, вышел на некоторое время и вернулся уже с пустой рюмкой и без снеди, потом пошел и посыпал солью на второй вход. Все это время за ним наблюдали все собравшиеся, и лишь когда он сел, Иша сказал:
— Твои суеверия иногда меня удивляют, но рассказывай, раз уж собрался.
— Так вот, юнга, как ты помнишь, а может, и забыл, мы тогда ходили на "Посейдоне", замечательном паровом фрегате, с винтом и парусами, хорошей паровой машиной и старыми добрыми пушками. Я тогда уже служил в военном флоте, а твой отец, наш дорогой Грегори, после происшествия в Кейптауне возглавил наш корабль и стал его капитаном. Тогда же мы познакомились с Ишей и твоим дедушкой, который был полковником и оказался в плену.
В том походе к нам был приставлен странный человек, который в любую жару не снимал цилиндра и черной одежды, а солнце словно отскакивало от него, он всегда был бледным, словно вампир из баек, которыми деревенские детишки пугают друг друга темными ночами, собираясь у кого-нибудь в гостях, или под Хеллоуин, когда мир духов и мир живых очень близко друг к другу. Мы тогда шли в Карачи, который на севере Индии, смотрит на индийский океан и продувается его ветрами и муссонами. Идти нам оставалось, в общем-то, всего ничего — пару-тройку дней.
Так уж получилось, что мы тогда не могли бросить тех, кого освободили, ведь пиратов мы, конечно, разбили — дело такое, мы, моряки военного флота, пиратов, особенно чужих, не любим, особенно ежели они имеют глупость нападать на нас, да еще посреди ночи. Вот те ребятки по полной испытали, что такое гнев моряцкий, а когда пленники, такие как твой дедушка, да его ребята, а еще Иша и его друзья, которых захватили в плен за две недели до того, бросились нам помогать, там уж пираты спели последнюю песню, и кто сбежал, тот рад был, а кто не сбежал, тот отправился проверять, праведно ли они прожили жизнь.
Там, в их лагере, мы тогда много разного нашли, причем все это разное было и полезным, и не очень, а мы-то шли с пустыми трюмами, и вот, значится, солнце с востока нам осветило пустыню. А она там утром краси-и-ивая, прям загляденье. Сперва красным окрашивается небо, но не таким, как здесь, а совсем другим, оно поначалу темно-темно-фиолетовое, и восточная часть кажется темнее, чем все остальное, а глянешь внимательнее — там звезд нету, и они одна за другой гаснут, словно идешь под вечер мимо большого города или на рейде стоишь в ночную вахту и смотришь, как огоньки на берегу один за другим гаснут, тук, тук, вот набережная горела — вроде и трубку выкурить не успел, а все, уже и пара одиноких огней, и те на причалах, да где-нибудь вдали маяк светится, показывает, где скалы и куда занесло море очередных бродяг, чтобы те не заблудились да вместо Портсмута в Плимут не пришли.
Вот и тут вроде все хорошо — вот небо усыпано звездами, как платье твоей сестрицы под Рождество блестками, сестрица прыгнула — и блесток поменьше, они на полу, да где тот пол, на который каждый вечер звезды падают, и та рука, что их каждый вечер в созвездия выкладывает? Так вот, тут дело такое же — вроде там небо темнее, а звезд ни одной нету, они гаснут и пропадают одна за другой. Да знаю я, что солнце их затмевает, а толку-то что, солнца-то не видно, только темное небо, фиолетовое и пустое. Но то недолго, через некоторое время горизонт начинает светлеть, фиолетовый постепенно переходит в красный, потом в оранжевый, а потом и появляется са-а-амый краешек солнца. Оно, дневное светило, в такие моменты словно раскаленный докрасна нож в кузне светится, который еще ножом не стал, но уже и не просто железяка, и чем выше, тем оно становится оранжевее, потом желтее, а потом и вовсе такое белое и яркое, что аж черное.
А под всем этим великолепием редкие колючки посреди пустыни, да тела пиратов на земле. Которые в воде, тех течением унесло или рыбы ими уже обедать начали, после такого в воду глубже чем по колено весь день заходить опасно — акула тварь такая, ей мясо, конечно, приятно, пусть и мертвое, ей-то все равно кит это, рыбешка или человек, прям с одежкой все схарчит, потому их и боятся. Хотя я тебе скажу, боятся зря — это после такой бойни они дуреют с большого пира, а так рыба рыбой. Нет, своих мы по-людски хоронили, позже, когда эти зубастые отвалили. Все честь по чести, моряков завернули в холстину, наш корабельный священник Мастерс прочитал над ними заупокойную. Монетку на глаза положили, чтобы с морскими чертями за путь на небо расплатиться мог, ядро к ногам покрепче примотали, трубку да нож дали, заранее в чистое исподнее переодели, чтобы перед Богом было не стыдно предстать, да и кинули в воду, Моряк — он такой, водой жил, на воде помер, там ему и могила. Кто сухопутный, тех тоже так похоронили, только сикхи своих троих сожгли, они собрали остатки всего, что горит — там шатров, тканей, подпорок — и положили их на костер, да подпалили. Потом еще долго стояли смотрели, как горят. У них свой обряд, у нас свой. Полковник, дедушка ваш, — Джимми и сам не заметил как перешел на “вы”, словно когда-то давно, когда обращался еще не к юнге, которым Фредерик стал по воле своего отца, а к сыну своего хозяина и покровителя, — приказал тогда уважить их традиции, а шотландцев похоронить по-морскому. По лагерю мы потом прошлись, оказалось, не бедно эти кочевники жили. В общем, трофеев набрали полный трюм, хватило и нам, и пленным, которых было человек за полста.
— Семьдесят девять, — вставил Грегори.
— Вот я и говорю, за полста. И встал вопрос, что с ними делать: провианта у нас не шибко много, но бросать их нельзя, и тогда наш капитан говорит, мол, так и так, до Карачи мы вас довезти сможем, а дальше уже сами как хотите, поелику идем мы подальше и дел у нас немало. Приказ королевы, так да так, мы ж военные, а не торговцы.
Пока размещались, пока то да се, пока смотрели, что взять можно, так и день прошел. Да тоже дело такое, солнце жарит, а тела — они на солнце быстро гнить начинают, мухи летают, кровью песок пропитан, да все так прямо воротит, что от запаха, что от вида. Своих-то мы похоронили, а на пиратов времени не было. Вот они и валялись, кто с пробитой шрапнелью головой, кто без руки, у кого живот вспорот, в общем, кошмар. Так или иначе трофеи погрузили, пиратов сперва хотели просто бросить, потом все же капитан нам велел присыпать их песком. Пока разместились, времени потратили море, ну, думаем, ладно, до порта доберемся, течение попутное, ветер вроде есть, а и ветра не будет — есть машина, на ней дойдем только в путь.
Потратили на все про все два дня, так еще и дружки пиратов, они ведь рядом ошивались, все ждали, что мы бдительность потеряем и ночью нам они глотки и пощупают своими весьма острыми ножами, и вовсе не для того, чтобы нас побрить, а скорее, присоединить к своим убитым. Но не тут-то было, все ухо востро держали, так, пару раз постреляли по мелочи, но даже ни в кого не попали толком. Тот же бледный хмырь, которого нам в пассажиры навязали, после драки нос из каюты не показывал, как все веселье началось, так он заперся там, и его только пару раз через иллюминатор в каюте видели, приглашали выйти — он в отказ. Дело хозяйское, еду ему через иллюминатор давали. Вот, значится, мы погрузились да пошли…
Джимми налил всем еще по чуть-чуть, а Фредерику показалось, что со стороны воды он услышал тихий-тихий смешок.
— Только вышли мы на прямую, казалось бы, иди не хочу, можно даже дрейфовать со спущенными парусами, там течение попутное, разве что воды да еды у нас в обрез было, дня на три-четыре хватило бы, как началось то, что и бывалые моряки не видывали.
Сперва пропал ветер. Ну, бывает, закисон полнейший, конечно. Я всякое видал уже к тому времени. Но чтобы океан был гладким, почти как пруд, только ме-е-елкая-ме-е-елкая рябь шла, вот такое впервые увидел. В море же, как ты сам знаешь, хоть маленький ветерок, хоть в полкапли волны всегда есть, не бывает такого, чтобы море совсем как стол гладкое было, а тут стало, да причем ветер всякий как ножом отрезало. Ну так что, у нас “Посейдон” — пароходофрегат, нам не впервой, развели пары да пошли, уголь есть, все отлично, течение в корму подгоняет, на том и порешили. Ан знать надо, что течение — оно всегда по цвету немножко отличается, а тут смотрю я, значится, а течение пропало, словно не было его никогда, вода вся одного цвета, и струи нету.
Пока пары разводили, я кинул буй, да к Грегори нашему — мол, так и так, чудеса, да и только, ни ветра, ни течения нету, чертовщина какая-то. Вот, значится, задымил наш “Посейдон” похлеще, чем я трубкой, идем — и снова напасть, там же всякие трубки, патрубки, охладители, поршни, и вот то в одном месте протравит, то в другом. Вроде еще недавно шли и все было отлично, наш трюмный боцман спуску на этот счет не давал, любил, чтоб каждая заклепочка блестела, а все вкладыши там, сальники — все были на месте и в лучшем виде. Порой сам из своих докладывал, лишь бы все было отлично, и тут давление падает, трубы свистят, поднимать нельзя: рванет, так пойдем на дно все вместе, а кто до берега доберется, так тому лучше бы и потонуть, местные — они только и ждут, кого встретить. Там даже смерть от жажды, пресной воды-то нету, покажется ласковой. Уж поверь, что-что а убивать из мести и просто так они умеют ма-а-астерски.
Ну, давление убрали, машину в стоп, пошли латать где что протекло, только залатают — так в другом месте то дребезжит, то вода просачивается. Машину словно подменили. Вот мы на переполненном корабле, с трофеями, посреди океана застыли в полудне пути от побоища, и хоть стой, хоть пляши. Марсовые смотрят, где бы шквал, паруса стоят, да нет — висят, как тряпка на швабре, и ни ветерка. Грегори тогда при мне с вашим дедом Леонидом беседовал, и так его заинтересовал, деда твоего, этот бледный прыщ, что попросил он познакомить их. За ним сунулись, в его каюту, и тут матросы, хоть наш лорд Грегори у них в большом почете был, чуть бунт не подняли: там у него сердца вырезанные людские лежат как попало, над ними уже мухи кружатся, да вонь стоит такая, что не продохнуть, жарко же. И эта бледная моль стоит с инструментами, измеряет, значится, что-то. Он возьми да ляпни, дескать, капитан, посмотрите, вот сердце индуса, оно меньше, чем сердце англичанина, сердце шотландца примерно равно, а вот сердца местных парсов еще меньше, что говорит о том, что они плохо приспособлены и малоразвиты, и я сделал несколько замеров, вот сердце английского моряка, я, правда, его еще…
Джимми крякнул, бросил короткий взгляд на Грегори.
— В общем, он договорить не успел. Капитан, я да старший помощник остановили. Где это видано — сердца из людей вытаскивать и замерять, да еще наших товарищей, да без ведома капитана. Грегори наш тогда взбеленился и орал, мол, молчать, крыса сухопутная, по какому праву ты, гад такой, сердца вырезал? А мне тогда интересно стало — а когда он сделал-то, хоронили мы сами всех, ни у кого не было никаких разрезов нештатных, то есть которых от бога не положено, кроме тех, от которых погибли ребятки. Хорошо, Леонид тогда своих солдат поднял, те помогли матросов успокоить, сердца отобрали да захоронили по-людски в море, только эти угольки, которые с Ишей были, попросили сжечь сердца. Им позволили жаровню соорудить, угля дали, не жалко, его-то у нас в достатке было. Вот, значится, со стен кровь отмыли, стол так просто за борт выкинули, плотник новый сколотил, а дело к вечеру, мы так и стоим посреди океана, как прыщ на жопе: и сдвинуть никак, и сидеть больно.
Пока суть да дело, Иша пришел к Леониду да сказал — вы нас освободили и спасли нас от поругания и бесчестья, которого мы бы не вынесли, да от мучительной позорной смерти спасли, так, мол, и так, берите меня в услужение, мы, сикхи, за услугу вашу теперь вам обязаны и порешили, что одному из нас вам лично служить верой и правдой до конца дней, а коли не вам, так вашим потомкам. А кому именно, то жребий показал. Верно я говорю, копченый?
Все трое друзей порою подтрунивали друг над другом из-за цвета кожи, возраста или по другим причинам, но друг на дружку не обижались, зная, что есть вещи, с которыми шутить нельзя. Например, обозвать Ишу стриженым или Джи желторотым, а в остальном зла такие шутки не таили и делали их быт веселее. Впрочем, сторонним людям за некоторые слова могло и прилететь больно. Фредерик видел как-то, когда Ишу назвали дикарем на ярмарке, Джимми полез в драку, а сам Иша относился по большей части философски к высказываниям других, их мнение его интересовало его если не вовсе никак, то почти никак.
— Слова были другие, Джим, но суть правильная.
Джимми налил всем по чуть-чуть и цапнул бекон.
— Так вот, Иша подтверждает, Леонид тогда хмыкнул да сказал: будешь со мной, моим слугой и телохранителем, мужик ты видный, сильный, драться умеешь, а пара крепких рук рядом никому не мешала. Тогда Иша и сообщил, что на корабле неладное что-то: есть кто-то или что-то, что можно перевести на наш язык как “тень без тела”. Полковник только диву дался, но обещал разобраться, что за тени без тела. Непорядок же, у всякой тени есть свой хозяин — живой или нет.
К тому времени вечер приблизился, и матросы пошли к капитану: мол, ты того, разберись с этим трупоедом, что такое, может, его за борт, и дело с концом, рыбок покормит или местным достанется. Грегори не робкого десятка, сказал им: ребятки, я с вами и в Кейпе был, и шторма переживал, делил с вами и воду, и галеты, и пинту рома не чурался выпить, но капитан тут я и произвола на корабле не допущу, тем паче генерал-губернатор сам сказал закинуть этого гада далеко в Индию. Но тащите его сюда, разбираться будем, потому как то, что он сделал на корабле без моего ведома и разрешения, я терпеть не буду, а капитан на судне — это и закон, и судья, и первый сразу за богом.
Лорд Грегори хмыкнул, но поправлять не стал, Фредерик осторожно покосился на отца. Представить его на корабле, строго выговаривающим разъяренным матросам… Да, пожалуй, он мог. Джимми, не обращая внимания на них, продолжил:
— Значится, приводят этого, всего в черном, и Грегори наш над ним суд учинил. Тот в отказ, мол, это для науки, я же вас хвалил, а вы твари неблагодарные. И трупы, дескать, сами мне разрешили. Мы подумали сперва, что голову ему напекло, где ж видано, чтобы трупы говорили да себя не по-христиански терзать разрешали. А напечь могло, хмырь же в черном наглухо, не раздевался никогда, так за бортом ему охладиться самое оно было бы. Капитан посмотрел, послушал и сказал — и так ясно было, от чего все погибли, а значит, и прожжехторский труд ваш…
— Прозекторский, Джимми, прозекторский, — поправил его лорд Грегори.
— Ну да, жекторский, а я что не так сказал? Та ладно вам придираться. В общем, жекторский труд ваш, тем более оскорбляющий наших гостей и боевых товарищей, был напрасен и не нужен. Так что извольте принести извинения и до конца пути не бесить ни меня, ни команду. На что этот перегретый, ну точно его солнышко своим молоточком в темя ударило, а сверху еще, видать, под цилиндр летучая рыба насрала... Так вот, он и заявил, что и трофеи все принадлежат короне и академии наук, которую он представляет, и мы не должны касаться их и вообще обязаны передать в его ведомство.
Вот тут моряки и взбесились окончательно, загомонили, даже на дне морском черта бы разбудили. Но дед ваш своим ребятам дал команду, те нас успокоили, я-то тоже роптать стал, где такое видано, чтобы после боя призов не забрать, тем паче после абордажа, хоть и брали нас, а не мы. В общем, дали слово капитану, тот и сказал, что за такие речи я и под арест взять могу, и признавайтесь, как вы тела к себе доставили, если из каюты не выходили. Хмырь и огрызнулся, что не наше это дело да что он их позвал, трупы встали и пришли. Зря он так, шотландцам даже пальнуть пару раз пришлось, чтобы команду успокоить. Вишь, чернокнижника взяли, а еще ученым зовется.
А этот еще и поддал угля, мол, ваши матросы меня касаться не моги, этот корабль, пока я тут, принадлежит академии и метеорологическому бюро, и я тут главный. Вот здесь Леониду пришлось уже Грегори успокаивать. Хорошо, Иша рядом был, он батюшке твоему руку, лопату свою совковую, на плечо положил, чтобы тот не прибил пассажира, а дед ваш прошипел, мол, если моряки не прикоснутся, то солдаты прикладами в каюту загонят, но раз уж его на корабль посадили, то доставить надо кровь из носу. Но Грегори наш не заколол пассажира, как свинью, но высказал ему примерно такое…
Джимми выдержал паузу, хитро покосился на лорда Грегори, набрал в грудь воздуха и процитировал:
— "Ты, кашалот беззубый с якорем в жопе, бушприт тебе навылет через каждый палец в бимс до бизани, осьминог ты, булинем завязанный, матушку твою через камбалу по всем костям до глотки иметь старым стакселем, ты кому и что вякнул, ты кому это сказать вздумал, этот корабль принадлежит короне, флоту и чете царственной, чтоб тебя макрель сношала в каждое ухо тридцать три раза. И корабль этот вверен и принадлежит мне приказом, уставом и традицией, капитан тут — я, главный тут — я, и мое слово — закон и воля, первая после бога, да и у того с королевского разрешения. Запереть выродка в каюте, под арест, чтобы носа его на палубе и в других помещениях не видел, в сортир выводить два раза в день под конвоем, говно свое пусть сам убирает, если не сдержится, и чтоб до самого порта назначения я его не видел и не слышал, вот слово мое капитанское, и кто ослушается — драть того сам буду кошкой у мачты от полста ударов, чтоб запомнили!" Мы, то есть матросы и боцманы, тогда прям замерли, слушая, видно сразу — капитан наш морской человек.
Фредерик пошевелил губами, повторяя некоторые слова моряка. Грегори посмотрел на сына, и что-то ему подсказало, что скоро словарный запас учеников пансиона может довольно прилично обогатиться не совсем приличествующими джентльменам лексическими формами — впрочем, пусть привыкают. Он прекрасно знал, что иной раз без крепкого заворота дело не сдвигается, да и сами слова, которые он тогда сказал, тоже были несколько другими. Джимми весьма заметно укоротил и смягчил тираду, которую в свое время молодой капитан выдал бледному нахалу.
— Солнце тогда уже садилось, и наступала ночь, и звезды, те, которые с утра исчезали, как пропадали, так потом на своих местах и зажигались, словно так всю вечность и было. Бледный поднял, значится, голову, чтобы в лицо капитану посмотреть, и видно было, что сильно испугался. Леонид как глянул на этого чернокамзольника, так за палаш схватился, он, дед ваш, и сейчас-то может человека до пупка сбоку разрубить, так годы у него уже не те, седина — она такая, уму дает да силу отнимает, а тогда на голове у него "соль с перцем" была, да скорее перец, чем соль. Тогда он мог с одного удара такого задохлика разрубить от макушки до самых пяток, еще и палаш свой вогнать в доску на полдюйма, от большой силы да со злобы-то. Но Иша, наш вечно спокойный сикх, и его остановил, сказав, что если капитан тут действительно решает все, то хоть и ему самому хочется свернуть шею этому существу, но без разрешения капитана этого делать не стоит.
Впрочем, Грегори тогда отдал пассажира на попечение шотландцам, заверил всех, и я тебе, юнга, скажу — слово сдержал, — что и корона, и все, кто участвовал в бою, свою долю получат согласно уставу и призовому праву, и все вроде успокоились. Ну, кроме солдат твоего деда, которые погнали этого бледного в каюту и заступили на караул. Впервые видел, чтобы они так рьяно свои обязанности исполняли. Всяких солдат встречал, тем паче на кораблях, но тут и проверяли каждые полсклянок, и не спали, и менялись каждые две склянки.
Я ж тогда не знал, что у них свои счеты к таким кадрам, а эти, будь их воля, его бы прямо там прикладами зарубили. Да знаю, что прикладами не рубят, но эти могли, так они его любили. Но слово капитана на корабле закон. Сказал караулить — и караулить будут так, чтобы муха без спросу не пролетела. Да, вот еще. Остальные не заметили, а я почуял, да потом в машине рассказывали — в какой-то момент поднимают пары, машина как часы работает, а по кораблю перед этим дрожь прошла большая, словно гул далекий. Вот, значится, так оно и было. Ночь прошла, а под утро марсовые кричат "видим ветер!", а мы под парами идем уже всю ночь. Леонид как поднялся, так спросил, как там заключенный. Ему доложили, я рядом как раз был, что сидит, качается и бубнит что-то, по нужде выходить отказался, его аккуратно штыком потрогали, чтобы разбудить, — чуть-чуть потыкали, — и он никак не отреагировал.
И вот, значится, идем мы, машина тикает, ходу дает, словно с цепи сорвалась, так бывает, знаешь, когда кони долго идут шагом, или стоят — и тут им дают в галоп, и вот они бегут так, словно в последний раз. Машина на нашем "Посейдоне" крутила винтом так, как на заводе своем не могла, а тут и ветер на помощь подоспел, паруса сразу ожили, дудки засвистели, все по своим местам, воды-то немного, выжимать надо все, что сможем поймать. Тут и кливера поставили, и все что можно, лишь бы выжать хоть четверть узла да поскорее дойти. И подгоняло то, что думали — на берегу отвяжемся от арестанта, капитан сдаст его властям с обвинением в попытке захвата судна. Вот тогда пусть пляшет как хочет.
Впрочем, до порта дойти надо, Карачи далеко еще. Вот мы идем и чувствуем: запел наш корабль, ох, запел, потому что ветер-то крепчает, он как начался, так и не унимался, все сильнее и сильнее. Барометр показывает, что все должно быть нормально, а тут такое дело. Потом, правда и барометр показал, что нас шторм догоняет, хотя шторма в это время в этих-то широтах не сильно много, но случаются.
Джимми посмотрел на Фредерика и решил, что тому хватит. Он снова всем разлил, только мальчишке плеснул крепкий чай, капнув туда несколько капель рома. Фредерик сидел уже красный от выпитого, и вид у него был возбужденный явно не столько рассказом, сколько алкоголем. Друзья выпили еще по стаканчику, а Джимми посмотрел на них и, глубоко затянувшись, произнес задумчиво:
— Да-а-а, славное время было. Вы, ребята, не возражаете, если я тут канаты, пока суть да дело, подобью да поперебираю? Все равно языком мелю…
Он не стал дожидаться ответа, а вот Фредерик встал и, немного покачиваясь от выпитого, пошел и достал из рундука битые канаты, которые надо было связывать или другим способом править. Он это сделал скорее автоматически, потому что сидеть и не работать в эллинге за два года он отвык, и сейчас тело подсказало, что именно надо делать, чтобы все стало правильно.
Иша и Джи посмотрели на Грегори, но тот только пожал плечами: если Фредерик занимается делом, то почему бы и нет, он и сам не любил долгих посиделок, но сейчас ради случая мог и остаться в компании старых товарищей.
Джимми же пошел к станку, где лежали заготовки, и привязав за один конец косы, стал ловко сплетать их, словно его руки были лапками паука, плетущего толстую тугую паутину в запястье толщиной. Иногда он постукивал гребенкой, чтобы волокна легли плотнее друг к другу, и неизменно выпускал в воздух облачка ароматного дыма. Каждый раз, когда Джимми делал очередное движение и волокна каната перехлестывались друг с другом, он растягивал в стороны две косы и потом брал гребенку, прибивал потуже виток и делал еще один перехлест. При этих движениях мышцы на его плечах бугрились от напряжения, а сам моряк вдумчиво продолжал рассказ, словно виток за витком история сплеталась в один большой канат.
— Так вот, ветер поднимался. И мы, стало быть, начали беспокоиться. Сперва сняли косые паруса. И так шли быстро, а больше наш «Посейдон» мог и не выдержать. Всякий корабль имеет свой предел, и хороший капитан эти пределы чувствует. Сперва кливера убрали, один за другим, потом стаксели — начали с грота-стакселей, потом убрали апсель, потом крюс-стень-стаксель, потом и крюйс-брам-стаксель, а ход все не сбавлялся и не сбавлялся, летели, как на крыльях. Шкоты пели, ветер на леерах да штагах, как испанец на гитаре играл, только песня больно невеселая получалась. Уже и топсель убрали, и наполовину все прямые паруса убрали, а ветер нарастал, прямо вот чувствовали, как шторм идет к нам.
Что делать? Солдаты, молодцы, стояли у каюты, да только шторм нагрянет — пост покинуть придется, иначе того, смоет за борт и поминай как звали, даже ботинок не найдут. И вот шли мы, значится, уже оставили только штормовой треугольник, и тот пел. Парус — как стальной, если ветер ровно в спину. И ведь не знали, сдюжит машина или нет, а ежели залило бы случайной волной, все — без парусов остались бы, без управления, и начал бы ветер нами играть, как мальчики лодочками в ручье. Уже и машину на малый ход пустили, скоро совсем останавливаться стали бы, а все равно нес нас ветер так, словно к нашему кораблю крылья приделали и он вовсе не по морю шел, а над ним летел. И звезд не видно, все тучами заволокло, а идти-то страшно, берег совсем близко, да незнакомый, отнесет на скалы — и поминай как звали. Но капитан наш тогда не сплоховал, и рулевой держал курс как по линейке.
Солнце начало клониться к закату, и теперь его лучи били в верхние окна эллинга, а в их лучах кружились, танцуя в бесконечном красивом танце, пылинки, то опадая, то поднимаясь в воздушных потоках.
— Волны становились все больше и больше, и «Посейдон» наш ни разу не рыбацкая шаланда, но волна шла такая, что выше клотика поднималась. Каждая волна как великан была, сперва казалась маленькой, но постепенно подходила — и тут понимаешь, что сперва корабль в воду бушпритом зарываться начинает, потому что корма поднимается на волне все выше и выше, потом волна весь корабль начинает поднимать, догоняя его, и вот ты уже на самой волне, и подошва её уходит вниз стремительно, и не видать её, а ты все взлетаешь, и вся палуба наискось стоит. А потом палубу начинает водой заливать, потому что вода внизу у подошвы волны твердая, а выше по волне мягкая, и слышишь, как корабль стонет, как стрингеры и шпангоуты стонут, когда волна пытается переломить судно — ведь идем груженые, да и длина приличная, оно тем и опасно.
Когда корабль большой, вроде ему волна не так уж страшна, он на три волны разом опереться может. Только это верно, если волна маленькая, а вот когда большая, как в том урагане — вот там тоска. Волны редкие, большие, и когда идешь поперек них, то они под кораблем прокатываются валиком, как под тонкой доской, того и гляди разломает. Ведь то корма в воздухе, то бак, а волна до середины как дойдет, так корабль поворачивает вниз в другую сторону. Качка такая, что страшно, снасть поет и стонет, как блудница на базаре в воскресный день, ну а бортом к волне встать — верный путь показать дну свои мачты: киленет, моргнуть не успеешь. И вот что делать с таким ветром, страсть как непонятно. Солдатам — им совсем плохо. С поста их сняли, двоих свободных от вахты матросов поставили. Те привычные, принайтовались покрепче и караулили камбалу эту вулканическую, чтобы не выпал из каюты своей.
Джимми методично работал: еще один перехлест, неспешный, еще одно напряжение мышц, еще один глухой удар, поплотнее сбивающий волокна.
— Ветер все не стихал. У нас ирландцы были, они достали святого Николая и бросили его на веревке за борт, чтобы он воду потише сделал. И был еще один беглый, говорили, из России, с севера, тот вышел на палубу и давай высвистывать что-то. Стоял на баке как приклеенный, без найтовых, волной его не сбить. Я подумал, ну все, совсем беглец умом поехал, от жары али от страха. Пополз к нему, цеплялся за все, что есть, как обезьяна, то вниз падал, то вверх подлетал. А он стоял себе да свист какой-то чудной выдавал, глаза закрыл и четки перебирал. Я ему кричу — принайтуйся, дурак, смоет, он отвлекся и проорал в ответ, чтобы я ему не мешал и что он свистом ветер убаюкивает, мол, у него в Беломордье и не такая волна бывала, когда на лодках в море выходили; не впервой, двум смертям не бывать, а своей не миновать. Отмахнулся от меня и дальше свистеть принялся. Мелодия странная, протяжная такая.
читать дальше
Название: Затерянная пагода
Часть канона: ориджинал
Цикл: байки Джимми Роуза
Автор: fandom Victorian 2018
Бета: fandom Victorian 2018 и анонимный доброжелатель
Размер: макси, 16 990 слов
Персонажи: Джимми Роуз, Фредерик, сэр Грегори, Иша, Джи
Категория: джен
Жанр: драма, приключения, мистика
Рейтинг: R
Краткое содержание: Фредерик подрос за год, проведенный в пансионе, и для Джимми Роуза пришло время сдержать обещание и рассказать пугающую историю, скрытую за одной из татуировок
Предупреждения: описание насилия
Для голосования: #. fandom Victorian 2018 - "Затерянная пагода"
Фредерик возвращался из пансиона. Несмотря на то, что его поступление туда было отсрочено еще на год, до его тринадцатилетия, он все же покинул отчий дом и друзей, а также учителей, которых ему выписал отец, и провел долгих девять месяцев в пансионе. Там он узнал и что такое розги, и что такое злоба и зависть, там же он приобрел новых друзей.
Он не мог сказать точно, было ли ему там плохо. Скорее нет, чем да, точнее, было никак. Отец настоял, чтобы Фредерик учился там, хотя и обещал, что после первого года будет отправлять его туда только с закрытия навигации по открытие. Ну, или, если сыну понравится пансион, то тот может оставаться подольше. Фредерик мог сказать однозначно, что подольше он оставаться не хотел.
Хотя там были игры с его новыми друзьями и всевозможные проказы, но было и много того, что Фредерик не понимал, из-за чего пару раз дрался, из-за чего тосковал. Тосковал он в первую очередь по воде. В пансионе была команда по гребле, но это были спортивные лодки, которых юный лорд не мог понять: зачем грести на таких странных узких лодочках на скорость, когда в них ни людей перевезти, ни груз. На корабле такую не особо разместишь, да и в нормальную волну суденышко сломается или утонет из-за перехлеста воды. А просто грести на скорость в таких тепличных условиях Фредерику казалось глупостью.
Ял, имевшийся в пансионе, был ему недоступен: не было учителя, который мог бы сопровождать учеников на нем и преподавать парусное дело. Точнее, он был, но категорически отказывался связываться с яликом, считая, что это недостойно офицера, лейтенанта королевского флота. Фредерик лишь усмехался про себя: этот лейтенант был младшим отпрыском какого-то семейства и, судя по его же словам, с парусами управлялся довольно посредственно, если не сказать плохо. Выросший на рассказах Джима, Фредерик знал о парусах, да и о паровых кораблях, едва ли не больше, чем этот сухопутный Нельсон, за спор с которым мальчик в первый раз отведал березовой каши. Спор был из-за географии, и несмотря на то, что правота Фредерика подтвердилась атласом, все же за препирательства с учителем ему досталось розог.
Впрочем, первый год был полон еще много чем, но за эти месяцы Фредерик истосковался по дому и ждал встречи с друзьями и родней. На карманные деньги он купил сувениров и теперь спешил подарить их.
Если по пути туда его сопровождал Гарри, их дворецкий, то на обратную дорогу отец просто прислал денег и письмо, в котором сообщал, что его сын достаточно сильный, умный и самостоятельный, чтобы добраться до дома без сопровождения. Единственное, в чем он просил помощи от пансиона, это чтобы Фредерика посадили на поезд — вполне оправданно, учитывая, что для Фредерика это была вторая поездка в жизни.
Поезд мальчику не понравился: купе тесные, ходить нельзя, вид один и тот же из весьма небольшого окошка, тряско, неприятные запахи, какие-то люди ходят на остановках за окном. Зато кормят хорошо. Сейчас же он вышел из дилижанса в деревне, и, взяв свои нехитрые пожитки, шел к поместью. По дороге он увидел многих знакомых, с которыми встречался на ярмарках. Те не сильно поменялись за год, впрочем, что-то было несколько по-другому. Все его ровесники словно стали как-то взрослее, мальчики — мужественнее, девчонки — округлее и женственнее.
Фредерику это казалось сущими пустяками, он возвращался к своим друзьям, которых не видел почти целый год. Ему хотелось столько им рассказать и порасспросить, как там все: как яхта, как бот и ялик, как старый матрос? Возвращение домой было интереснее обучения и всего, что с ним связано, тем более, учеба давалась Фредерику довольно легко. Дома у него были хорошие учителя, давшие многое из того, что пригодилось в школе, так что сам процесс обучения показался мальчику простым и ненавязчивым, даже скучным, за исключением уроков естествознания и греческого с латынью, которые вели два очень интересных учителя, на чьих уроках все не сводилось к зубрежке.
Фредерик шел мимо холмов и полей, которые помнил с детства, через лес, в котором как-то заблудился и его долго искали, а он спал под поваленным деревом: заигрался, изображая из себя Робинзона. Затем миновал последний поворот, и из-за кустов появилась ограда поместья. Фредерик ускорился и вскоре уже звонил в колокольчик, а потом просто открыл незапертую калитку и пошел в направлении усадьбы. Гарри вышел к нему, когда он был на полпути от калитки к входной двери. Дворецкий был как всегда невозмутим, он дождался молодого лорда, принял его вещи и сообщил, что отец у себя в кабинете, леди и его сестра Мэри в гостиной, а его друзья, как обычно, в эллинге, после чего унес его вещи в комнату. Первым делом Фредерик пошел к матери. Мама заплакала от радости, увидев сына после долгой разлуки, сестренка радостно повисла на его шее, а Фредерик достал пару красивых платков и фарфоровую статуэтку, купленные по дороге в качестве сувениров.
Мэри тут же начала тараторить, рассказывая, что тут происходило, пока Фредерика не было. Обычные девчоночьи сплетни и радости, мелкие происшествия и события, кухарка пролила как-то масло на плиту, и там ууух загорелось, все бегали с ведрами, а она ничуть не испугалась, а её куклы испугались, но она их успокоила, а зимой была такая вьюга, что замело все окна с западной стороны дома, почти по второй этаж, а еще, а еще... Фредерик терпеливо выслушал сестру, иногда кивая и удивляясь, а иногда задавал вопросы: "А ты что тогда?". Он всячески старался поддерживать интерес девочки к истории. Матушка смотрела на него и умилялась. Спустя полчаса, когда Мэри начала уставать говорить, она прервала её и сказала, чтобы Фредерик поднялся к отцу.
Кабинет был таким же, как он его помнил, пропитанным легким запахом воска, табака, керосина из ламп, книг, чернил и чего-то еще совершенно неуловимого.
Отец сидел в кресле и курил, делал он это редко, и только в минуты сильной задумчивости. Перед ним на столе лежали какие-то бумаги и было развернуто несколько карт. Когда Фредерик вошел и прокашлялся, отец посмотрел на него, улыбнулся, положил трубку в пепельницу, встал, подошел к сыну, обнял его и поздравил с возвращением. Он как взрослому предложил сыну бурбон, а потом стал расспрашивать о его учебе, понравилось или нет, как и что было в школе, впечатления, и еще тысяча вопросов. Фредерик пытался сначала отвечать, а потом спросил, как Джимми и остальные.
— Они, как обычно, у себя в эллинге, ждут, пока ты приедешь.
— Пап, тогда давай туда сходим вместе, посидим с ними, поговорим, а то прямо как в правильных книжках все... А мне правильные книжки еще в школе надоели.
— А почему бы и да?
Лорд Грегори улыбнулся и накинул на плечи куртку.
— Знаешь, без тебя тут стало довольно тоскливо, по крайней мере мне, так что почему бы и не развеяться.
Только когда они вышли из дома под июньское солнце, которое светило с неба на еще свежую, сохранившую весеннюю яркость зелень, на скошенную под три сантиметра лужайку и кусты, которым садовник так тщательно придавал форму круга или прямоугольника, только тогда Фредерик заметил, что у отца появились седые волосы.
Он привык, что отец всегда темноволосый, что он сильный и все может сделать. Это ощущение никуда, в общем, не делось, но маленькая трещинка в уверенности все же пролегла. Пока они неспешно шли к эллингу, наслаждаясь разговором "ни о чем" — он потом даже не мог вспомнить, о чем именно они говорили, о каких-то мелочах, вроде того, понравился ли поезд, вкусно ли кормили в пансионе, как там была погода, читал ли Фредерик газеты и если читал, то какие, хороша ли библиотека…
— Фредерик думал, и внезапно до него дошло: да и раньше в отцовских волосах была седина, и он даже видел ее, но отец был почти всегда рядом, и она как бы ускользала от внимания, все было одинаковым и застывшим, только он, Фредерик, рос, и его сестра, а взрослые — они были взрослыми и, став такими, ими и оставались, словно замерли.
Теперь, после почти годичной отлучки, он отметил, что у Гарри стали иногда трястись руки, не сильно, но иногда проскакивало. Уилл, садовник, все чаще прихрамывает на ногу, которую в свое время сломал. Фредерику было, кажется шесть или семь лет, когда зимой Уилл неудачно упал и потом долго лежал во флигеле, пока заживала нога. Мама стала гораздо реже появляться в свете и носить корсет. Она все равно была самой красивой, но теперь все реже блистала в парадных платьях. У отца появилось больше седины, а около глаз — морщинки, которые уже не разгладятся, когда он перестанет хмуриться или о чем-то сосредоточенно думать.
Со времени, когда мальчишка лет шести-семи от роду прибежал в эллинг, в котором Джимми смолил лодку, прошло... и тут Фредерик вздрогнул — а ведь прошла половина жизни. Половину своей маленькой жизни Фредерик знал Джима, чуть меньше он общался с Ишей и старым Джи. Все это казалось таким постоянным, ровным и недвижным. Он даже боялся заходить в эллинг, такой знакомый и при этом такой чужой.
Что его ждет там? Может, Джим настолько сильно изменился, что Фредерик и не узнает его теперь. Они с отцом обошли эллинг со стороны пристани. Отец встал у воды, оперся на поручни и, прищурившись, стал смотреть на воду. В мелкой ряби играло солнце, освещая бликами стену, людей и все вокруг, словно воздух над бухтой был светлее от солнечных лучей. Вельбот и ял стояли у причала, иногда стукаясь друг о друга бортами. Яхта была выведена подальше от пирса и теперь покачивалась, скорее ради приличия, чем от реальной силы волны. Паруса свернуты, такелаж на своем месте жестко закреплен: Джимми любил лично ухаживать за своей красавицей, чтобы ничего нигде не валялось и все было как надо. Образцовый порядок и красота.
Они постояли несколько минут и вошли внутрь. После яркого солнца к полутьме эллинга пришлось привыкать. Фредерик обрадовался тому, что хоть что-то в этом мире, который совершенно внезапно стал другим, в котором он, маленький лорд, стал, неожиданно, уже не таким уж маленьким, зато все незыблемые скалы оказались не такими уж незыблемыми, осталось практически неизменным — эллинг.
Точнее, запахи в нем.
Несильный привкус специй, он появился, когда Иша стал тут готовить. И он был совершенно не похож на вонь карри, которое им давали в пансионе, нет, это были тонкие нотки. Волшебный аромат трав и растворов Джи, навевающий мысли о степях и лесах. Старик собирал травы неподалеку, сушил у себя и потом готовил свои чудесные снадобья. Фредерик почему-то вспомнил, что именно Джи однажды долго, очень вежливо и непреклонно спорил с матерью на счет корсетов, когда у нее стало портиться здоровье. В конце концов мать перестала носить их дома постоянно, и стоило отдать должное познаниям "узкоглазых варваров", как их называл учитель географии, он оказался прав — здоровье матери пошло на лад, и она начала гораздо чаще гулять по саду и стала бодрее. Впрочем, приличия все равно заставляли носить корсет в публичных местах и на официальных мероприятиях. Зато мама стала больше любить ярмарки, где она могла вместе с супругом появиться без корсета, и никто на это особо не обращал внимания. В конце концов, большинству хватало ума не спрашивать у лорда Грегори, почему его жена распутно выглядит, не утянув себя подобающим леди способом. Конечно, кто-то временами находился, но эта история в лучшем случае заканчивалась закономерным вопросом "чья она жена и кто решает, что ей можно — муж, данный перед богом и людьми, или кто-то посторонний?", в эти моменты Грегори выглядел так же, как когда-то в молодости, он словно возвращался на много лет назад, когда с его кулаками и отвагой знакомиться не желал никто.
В эллинге также пахло смолой, мастикой, стружкой, деревом. Кисловатые нотки говорили о дубе, сладковатые — о вязе, терпкие — о вишне. И еще пахло солью и тиной, сухим мелким песком и смолой, дымом, пенькой, потом и чем-то новым, еле-еле уловимым. Фредерик даже не понял, чем, пока не увидел нескольких человек, стоявших напротив Джи.
Это было четыре весьма странных человека. Одна — девушка-азиатка в просторном наряде, Фредерик видел такие на нескольких картинках, иллюстрирующих рассказы о костюмах Китая. Он не сковывал движения и больше напоминал балахон, утянутый по талии широким поясом. На балахоне были нарисованы какие-то сложные узоры, и из-за того, что женщина ни на минуту не останавливалась, красные, золотые и черные пятна будто сливались в каком-то немыслимом гипнотическом танце. Остальные трое были мужчинами. Один стоял недвижимо, как статуя, одет он был в хороший твидовый костюм. Рыжие с проседью волосы стянуты в тугой хвост, небольшая борода и усы аккуратно подстрижены, он отличался высоким ростом и выправкой, словно проглотил аршин. Красивые черты лица, в которых было что-то от древнеримских статуй, вроде бы обычный человек, но при этом весьма и весьма характерный, этакий средневзвешенный римский гражданин или даже отставной легионер. Такое впечатление при взгляде на него создалось у Фредерика. А вот двое других были куда обыденнее, если не считать, что тот, который постарше, был самим воплощением элегантности, а тот, что помладше и пониже, скорее напоминал студента, который пытается выглядеть опытным ловеласом: вроде бы и куртка из темно-красного бархата, и почти такие же штаны из плотного сукна, и пояс, и трость, и шляпа с большими полями, и ремень, и все вместе производит впечатление, но что-то в нем было... словно его взяли и запихнули в несвойственную ему одежду.
Третий был в этом смысле его полной противоположностью: ростом повыше, лицо частично скрыто шелковым шарфом,обернутым вокруг шеи, костюм, который сидел идеально, от брюк до запонок. Описать его было бы крайне трудно, поскольку описание не может передать элегантности и стиля, все равно не получится, как бы ни старался рассказчик. Однако с Джи говорила только женщина, и она была зла.
— Он сделал уже почти все! Почему ты бездействуешь?
— Уважаемая, почему же я должен, по-твоему, лезть в их дела? Он сам выбрал свой путь.
— Потому, что ты уже это сделал, ты все прекрасно понимаешь и знаешь, ладно они, но ты не хочешь помочь и мне!
— Это твои слова, уважаемая Ки, я никогда не отказывался помочь тебе лично и даже твоим дальним родственникам и друзьям, но здесь...
Миндалевидные глаза Ки расширились от злости.
— Мастер, ты прекрасно знаешь, кто он и почему я прошу помочь, ты прекрасно знаешь, что происходит и почему я здесь.
— Да, знаю. И знаю еще много разных вещей. Он сам догадывался, на что идет, и сам выбрал свою дорогу. Великое Дао невыразимо, и все пути идут так, как они идут, и тот, о ком ты говоришь, делает, что считает должным, а я согласен с тем, что он делает. Ты также делаешь то, что считаешь должным, и я лишь могу сказать тебе, что ты сама выбираешь этот путь... Впрочем, каждый из нас в конечном счете или сопротивляется Дао, или же идет и живет согласно с ним. Тот, о ком ты говоришь, сделал много странного, но сердце и разум его спокойны, его шаги не вызывают сопротивления мира и потока энергий, так что пусть он делает то, что делает. Подумай, не приведет ли твое вмешательство к тому, что его путь станет путем заблуждений и ошибок, подумай, счастлив ли он в том, что делает, хотя все мы знаем, к чему он приведет, этот путь.
— Джи, ты мудр, ты давно живешь и знаешь больше даже, чем Раф, но с годами ты стал труслив. Я услышала твои слова и тоже выбрала свой путь. Помочь или не помогать нам или мне одной — твое дело. Раф, Александр, Аф, со мной вы или нет, я не знаю. Но я иду и буду делать то, к чему обязывает меня мой долг и мое Дао в той степени, в которой я его постигла.
С этими словами она развернулась и вышла, оставив Джи сидеть на рундуке, по пути едва не столкнувшись с Фредериком и Грегори. Фредерик непроизвольно подался за ней, у него возникло жгучее желание пойти за этой женщиной, быть ей полезным во всем, что она только пожелает, совершить ради нее любые подвиги, и он даже не заметил как три ее спутника проследовали за ней, и элегантный высокий человек, постукивая тростью, сказал ему:
— Не стоит, она не обратит внимания на вас, лучше забудьте про нее.
А потом тот, который был исполнен римского достоинства, заметил в сторону младшего:
— Ну а почему нет, в конце концов, что терять-то, кроме своей жизни, верно?
С этими словами они спокойно вышли, а Джи, который сидел все это время и о чем-то думал, скрипучим, как показалось Фредерику, голосом сказал:
— Молодой лорд, очнитесь от чар, оставленных Ки, и вернитесь на землю людей…
Эти слова больно резанули по ушам, обычно сухой, но обладавший своей странной мелодикой голос Джи в этот раз звучал так, словно провели железом по стеклу внутри железной же бочки, словно голос вороны, которая каркает над свежей могилой. Однако он вернул молодого человека на землю, оставив в мозгу лишь воспоминания о приятном и завлекательном запахе злости и страсти, плотской и зовущей…
Позже Фредерик не раз попытается вспомнить и записать образы, запахи и впечатления от мимолетной встречи с Ки, но все слова, которые он сможет подобрать, будут казаться ему слишком грубыми, на каком бы из известных ему языков он их ни произносил или писал.
После ухода незнакомцев все замерли на полминуты, пока откуда-то не вынырнул Джимми. Фредерик понял, что моряк тоже изменился, точнее, он не сильно изменился за без малого год, просто он все время воспринимался таким или почти таким, каким мальчик увидел его давно, полжизни назад, а теперь эти изменения просто стали видны. Волосы, почти седые еще во время первого знакомства, стали совсем белыми, мышцы совсем чуть-чуть, но все же одрябли, кожа больше не облегала их так, словно они вот-вот вырвутся из-под неё туго скрученными жгутами, трубка все так же не покидала рта, но теперь пыхала дымом чуть реже, около глаз, даже когда Джимми не щурился с хитринкой, были морщины, загар на коже все так же оставался темным, но кое-где между татуировок появилась пара старческих пятнышек, а взгляд, хоть и был хитрым и молодым, но все же стал несколько более тусклым, и порой проскальзывала в нем какая-то грусть или отрешенность.
Впрочем, он все равно оставался балагуром и сказочником, матросом Джимом Сироузом, или просто Джимом Роузом. Рядом с Джимом вышагивал Иша, все такой же смуглый, чернобородый, в тюрбане, который стал чуть больше, ведь сикхам запрещено стричь волосы. Он тоже немного постарел с момента первого знакомства, не изменился только Джи, он был старым и таким оставался — сколько ему лет, Фредерик даже затруднялся предположить — всегдашняя полуусмешка, вежливость и плавность движений, словно он птица в небе или рыба в воде, такой же сухой, мудрый и неспешный.
— Так, Джи, ты закончил со своими гостями в загадки играть? Если ты, старый сморчок, бушприт тебе в печень, закончил, то обрати свой старческий взор на того, кто к нам пожаловал, и перестань изображать из себя Афганского императора.
— Джимми, в Афганистане нет императора.
— Вот и я про то же. К нам вернулся наш юный лорд и пожаловал вместе с капитаном Грегори, трижды виват ему в уши, а ты сидишь и изображаешь то, чего нету!
Джимми быстро подошел к Фредерику.
— Дай, я посмотрю на тебя, юнга! Возмужал, я так вижу, стал совсем самостоятельным и большим, скоро уже догонишь по росту Ишу, а по храбрости своего отца, а по мудрости старого Джи, и кем тогда останется командовать старому матросу! Как прошел первый год вдали от дома? Давай, рассказывай!
Он крепко обнял мальчика и приподнял его немного над землей. Хоть он и стал старше, но был все так же силен и разговорчив.
— Джимми, ты решил меня сломать, чтобы таким не стал? — просипел Фредерик, пытаясь вдохнуть. — Вот сломаешь меня — будешь командовать одним инвалидом!
— Ну-ну... — Джимми выпустил мальчишку из объятий, крутанул несколько раз, рассматривая. — Тебя, юнга, ломать — что против ветра ссать, сам мокрым будешь, а толку никакого!
Подошел Иша и тоже обнял Фредерика.
— Я рад, что вы приехали, молодой господин. Надеюсь, вы не пропускали занятий и уроков.
— Ой… — Фредерик замялся, как называть старших товарищей, вроде бы его приучали к вежливости со старшими в пансионе, а здесь... Он никогда не думал, что у него однажды встанет вопрос, как обращаться к ним ко всем сразу. — Друзья, я так рад, что снова вас увидел! Джи, а расскажешь кто это был? Джимми, ты не поверишь, что там было, там у них такая тоска в плане воды и мореходства, а мистер Хорнблауер — он просто ужас, он вообще ничего о парусах не знает и о кораблях, спутать леер с фальшбортом, или комгинс с трюмом, в общем, просто мрак!
Мраком было еще и то, что за споры с преподавателем, который, помимо географии, вел парусную секцию (при этом ялы стояли на берегу, разве что не покрытые густым мхом), Фредерик несколько раз получал розги. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что упрямого мальчишку проще забить до смерти, чем заставить его выдать должную эмоциональную реакцию. До смерти, конечно, не забивали, но вот случай, когда он почти потерял сознание, был. Впрочем, Фредерик не особенно хотел омрачать встречу с друзьями этими моментами.
— Ладно, ладно, расскажешь. Давайте-ка выпьем за встречу, тем более если сам лорд Грегори в кои-то веки решил развеяться и пришел к нам в скромную обитель униженных происхождением, оскорбленных скукой и праздношатающихся от лишних забот!
У Джима всегда что-нибудь "было", и он этим совершенно беззастенчиво пользовался, точнее, пользовались другие, Джимми только предлагал. Откуда-то появилась снедь, импровизированный столик из подручных материалов и большая фляга с чем-то терпким и крепким, которое тут же полилось по стаканам.
— Фредерик теперь совсем взрослый, так что и ему можно, сколько тебе уже — четырнадцать? Боже ж ты мой, а ведь я тебя помню, когда тебе было в два раза меньше, и ты прибегал сюда тайком от своих гувернанток....
Джимми как-то немного задумался, потом поднял стакан и зычно произнес:
— За приключения, которые нас дождались и дождутся!
Остальные присоединились к нему и стукнулись стаканами. Алкоголь несколько раскрепостил всех, старые друзья не торопились, сидели в эллинге, как семь лет назад, с той лишь разницей, что тогда был конец лета, а сейчас только начало. Джи над чем-то задумался и раскурил свою длинную, почти в локоть, тонкую трубку, а Фредерик посмотрел на всех и сказал:
— Джимми, а ведь вон по поводу той татуировки ты мне в свое время так и не дорассказал, что было дальше... А ее продолжение — это вон та.
Он ткнул в татуировку на полуголом моряке. Джимми вообще надевал что-то сверху только в очень холодную погоду или когда шел в поместье, для таких случаев у него была выходная льняная рубашка. Татуировка изображала розу, лепестки которой были покрыты маленькими изображениями черепов, а в центре вместо сердцевины была роза ветров из волнообразных ножей, Фредерик знал, что они называются "крис".
— Какая у тебя память, юнга, вот уж у кого моряку в долг точно брать нельзя, и сбежать невозможно — все помнит! — Джимми рассмеялся, подцепил ножом кусочек сыра и отправил его в рот. — Могу и продолжить. Конечно, если никто не против.
Он посмотрел на товарищей, которые как-то несколько помрачнели, но Грегори махнул рукой, мол, "давай, все равно уже".
— Кстати, Грегори, я хочу пожаловаться на твою новую экономку: мало того, что она ласточкам не дает должного корма с кладовки утащить, так и мышкам недоливает, чтобы они тоже могли немножко по паре капель притащить в норки и поделиться со старым морским волком! Больше того, если она и покупает двухфунтовые головки сыра, не полновесные, два фунта, её же обвешивают на две унции самое малое, а то и на все три. Прям ужас, и, кстати, теперь девицам просто кошмар — в поместье такой кавалер появился, небось, уже все глаза на него проглядели.
— Ты не переживай, и за служанок тоже. Спасибо, что сказал, вот, думаю, может, тебя экономом поставить — уж тогда точно из кладовки пропадать продукты не будут.
— Капита-а-а-ан, ну, кто ж ставит кота сливки-то сторожить, вон Джи поставь экономом, а Ишу — охранять припасы, вот тогда я точно с голоду помру, высохну, стану тонкий аки парус, хоть вешай на рей да ветром надувай…
В общем-то все знали, что Джимми так или иначе добирается до хозяйских припасов. Тайком, причем Фредерик несколько раз помогал ему в этом, или сам, или через служанок. Но стоило отдать должное — старый моряк всегда знал меру и имел совесть не подставлять под удар никого из своих помощников. Да и Грегори, если что, мог опереться на него как на человека, который волей-неволей следил за качеством продуктов, поскольку прецеденты уже были, когда слуги пытались неправильно экономить на продуктах. Так что этот “симбиоз” лорда вполне устраивал. Служанок, которым Джимми всегда покупал сладости или делал леденцы сам, эта ситуация тоже вполне удовлетворяла, по крайней мере, это было небольшое приключение, которое не сулило ничего страшного, милое развлечение в их не самом простом быту, хотя, если сравнивать с другими местами, то у лорда Грегори условия были просто райскими.
Но Фредерик уставился на Джимми: впервые моряк спрашивал разрешения у окружающих рассказать байку и впервые же не хотел, именно сам не хотел. Один раз он сильно подрался на ярмарке и лежал, с трудом приходя в себя после перепитого и перебитого, тогда он отказал мальчишке, но тогда он и говорил с трудом. Фредерик даже не понял, из-за чего и с кем Джимми там ввязался в драку, причем дрался он тогда с яростью, от которой становилось холодно всем, потом Иша его вытаскивал из участка, когда отвел Фредерика к китайцу, а Джи уже сам довел мальчика до поместья...
Здесь же он словно именно не не мог, а не очень хотел рассказывать эту историю, но моряк был человеком слова, и слово, данное в свое время мальчику, он помнил. Так что он налил еще, потом достал небольшую стеклянную рюмку и налил в неё, буркнув "погодите, я сейчас", направился к выходу к воде, держа в руках рюмку с ромом, кусочек хлеба с корочкой, ломтик сыра, небольшой кусочек солонины и щепотку чая, вышел на некоторое время и вернулся уже с пустой рюмкой и без снеди, потом пошел и посыпал солью на второй вход. Все это время за ним наблюдали все собравшиеся, и лишь когда он сел, Иша сказал:
— Твои суеверия иногда меня удивляют, но рассказывай, раз уж собрался.
— Так вот, юнга, как ты помнишь, а может, и забыл, мы тогда ходили на "Посейдоне", замечательном паровом фрегате, с винтом и парусами, хорошей паровой машиной и старыми добрыми пушками. Я тогда уже служил в военном флоте, а твой отец, наш дорогой Грегори, после происшествия в Кейптауне возглавил наш корабль и стал его капитаном. Тогда же мы познакомились с Ишей и твоим дедушкой, который был полковником и оказался в плену.
В том походе к нам был приставлен странный человек, который в любую жару не снимал цилиндра и черной одежды, а солнце словно отскакивало от него, он всегда был бледным, словно вампир из баек, которыми деревенские детишки пугают друг друга темными ночами, собираясь у кого-нибудь в гостях, или под Хеллоуин, когда мир духов и мир живых очень близко друг к другу. Мы тогда шли в Карачи, который на севере Индии, смотрит на индийский океан и продувается его ветрами и муссонами. Идти нам оставалось, в общем-то, всего ничего — пару-тройку дней.
Так уж получилось, что мы тогда не могли бросить тех, кого освободили, ведь пиратов мы, конечно, разбили — дело такое, мы, моряки военного флота, пиратов, особенно чужих, не любим, особенно ежели они имеют глупость нападать на нас, да еще посреди ночи. Вот те ребятки по полной испытали, что такое гнев моряцкий, а когда пленники, такие как твой дедушка, да его ребята, а еще Иша и его друзья, которых захватили в плен за две недели до того, бросились нам помогать, там уж пираты спели последнюю песню, и кто сбежал, тот рад был, а кто не сбежал, тот отправился проверять, праведно ли они прожили жизнь.
Там, в их лагере, мы тогда много разного нашли, причем все это разное было и полезным, и не очень, а мы-то шли с пустыми трюмами, и вот, значится, солнце с востока нам осветило пустыню. А она там утром краси-и-ивая, прям загляденье. Сперва красным окрашивается небо, но не таким, как здесь, а совсем другим, оно поначалу темно-темно-фиолетовое, и восточная часть кажется темнее, чем все остальное, а глянешь внимательнее — там звезд нету, и они одна за другой гаснут, словно идешь под вечер мимо большого города или на рейде стоишь в ночную вахту и смотришь, как огоньки на берегу один за другим гаснут, тук, тук, вот набережная горела — вроде и трубку выкурить не успел, а все, уже и пара одиноких огней, и те на причалах, да где-нибудь вдали маяк светится, показывает, где скалы и куда занесло море очередных бродяг, чтобы те не заблудились да вместо Портсмута в Плимут не пришли.
Вот и тут вроде все хорошо — вот небо усыпано звездами, как платье твоей сестрицы под Рождество блестками, сестрица прыгнула — и блесток поменьше, они на полу, да где тот пол, на который каждый вечер звезды падают, и та рука, что их каждый вечер в созвездия выкладывает? Так вот, тут дело такое же — вроде там небо темнее, а звезд ни одной нету, они гаснут и пропадают одна за другой. Да знаю я, что солнце их затмевает, а толку-то что, солнца-то не видно, только темное небо, фиолетовое и пустое. Но то недолго, через некоторое время горизонт начинает светлеть, фиолетовый постепенно переходит в красный, потом в оранжевый, а потом и появляется са-а-амый краешек солнца. Оно, дневное светило, в такие моменты словно раскаленный докрасна нож в кузне светится, который еще ножом не стал, но уже и не просто железяка, и чем выше, тем оно становится оранжевее, потом желтее, а потом и вовсе такое белое и яркое, что аж черное.
А под всем этим великолепием редкие колючки посреди пустыни, да тела пиратов на земле. Которые в воде, тех течением унесло или рыбы ими уже обедать начали, после такого в воду глубже чем по колено весь день заходить опасно — акула тварь такая, ей мясо, конечно, приятно, пусть и мертвое, ей-то все равно кит это, рыбешка или человек, прям с одежкой все схарчит, потому их и боятся. Хотя я тебе скажу, боятся зря — это после такой бойни они дуреют с большого пира, а так рыба рыбой. Нет, своих мы по-людски хоронили, позже, когда эти зубастые отвалили. Все честь по чести, моряков завернули в холстину, наш корабельный священник Мастерс прочитал над ними заупокойную. Монетку на глаза положили, чтобы с морскими чертями за путь на небо расплатиться мог, ядро к ногам покрепче примотали, трубку да нож дали, заранее в чистое исподнее переодели, чтобы перед Богом было не стыдно предстать, да и кинули в воду, Моряк — он такой, водой жил, на воде помер, там ему и могила. Кто сухопутный, тех тоже так похоронили, только сикхи своих троих сожгли, они собрали остатки всего, что горит — там шатров, тканей, подпорок — и положили их на костер, да подпалили. Потом еще долго стояли смотрели, как горят. У них свой обряд, у нас свой. Полковник, дедушка ваш, — Джимми и сам не заметил как перешел на “вы”, словно когда-то давно, когда обращался еще не к юнге, которым Фредерик стал по воле своего отца, а к сыну своего хозяина и покровителя, — приказал тогда уважить их традиции, а шотландцев похоронить по-морскому. По лагерю мы потом прошлись, оказалось, не бедно эти кочевники жили. В общем, трофеев набрали полный трюм, хватило и нам, и пленным, которых было человек за полста.
— Семьдесят девять, — вставил Грегори.
— Вот я и говорю, за полста. И встал вопрос, что с ними делать: провианта у нас не шибко много, но бросать их нельзя, и тогда наш капитан говорит, мол, так и так, до Карачи мы вас довезти сможем, а дальше уже сами как хотите, поелику идем мы подальше и дел у нас немало. Приказ королевы, так да так, мы ж военные, а не торговцы.
Пока размещались, пока то да се, пока смотрели, что взять можно, так и день прошел. Да тоже дело такое, солнце жарит, а тела — они на солнце быстро гнить начинают, мухи летают, кровью песок пропитан, да все так прямо воротит, что от запаха, что от вида. Своих-то мы похоронили, а на пиратов времени не было. Вот они и валялись, кто с пробитой шрапнелью головой, кто без руки, у кого живот вспорот, в общем, кошмар. Так или иначе трофеи погрузили, пиратов сперва хотели просто бросить, потом все же капитан нам велел присыпать их песком. Пока разместились, времени потратили море, ну, думаем, ладно, до порта доберемся, течение попутное, ветер вроде есть, а и ветра не будет — есть машина, на ней дойдем только в путь.
Потратили на все про все два дня, так еще и дружки пиратов, они ведь рядом ошивались, все ждали, что мы бдительность потеряем и ночью нам они глотки и пощупают своими весьма острыми ножами, и вовсе не для того, чтобы нас побрить, а скорее, присоединить к своим убитым. Но не тут-то было, все ухо востро держали, так, пару раз постреляли по мелочи, но даже ни в кого не попали толком. Тот же бледный хмырь, которого нам в пассажиры навязали, после драки нос из каюты не показывал, как все веселье началось, так он заперся там, и его только пару раз через иллюминатор в каюте видели, приглашали выйти — он в отказ. Дело хозяйское, еду ему через иллюминатор давали. Вот, значится, мы погрузились да пошли…
Джимми налил всем еще по чуть-чуть, а Фредерику показалось, что со стороны воды он услышал тихий-тихий смешок.
— Только вышли мы на прямую, казалось бы, иди не хочу, можно даже дрейфовать со спущенными парусами, там течение попутное, разве что воды да еды у нас в обрез было, дня на три-четыре хватило бы, как началось то, что и бывалые моряки не видывали.
Сперва пропал ветер. Ну, бывает, закисон полнейший, конечно. Я всякое видал уже к тому времени. Но чтобы океан был гладким, почти как пруд, только ме-е-елкая-ме-е-елкая рябь шла, вот такое впервые увидел. В море же, как ты сам знаешь, хоть маленький ветерок, хоть в полкапли волны всегда есть, не бывает такого, чтобы море совсем как стол гладкое было, а тут стало, да причем ветер всякий как ножом отрезало. Ну так что, у нас “Посейдон” — пароходофрегат, нам не впервой, развели пары да пошли, уголь есть, все отлично, течение в корму подгоняет, на том и порешили. Ан знать надо, что течение — оно всегда по цвету немножко отличается, а тут смотрю я, значится, а течение пропало, словно не было его никогда, вода вся одного цвета, и струи нету.
Пока пары разводили, я кинул буй, да к Грегори нашему — мол, так и так, чудеса, да и только, ни ветра, ни течения нету, чертовщина какая-то. Вот, значится, задымил наш “Посейдон” похлеще, чем я трубкой, идем — и снова напасть, там же всякие трубки, патрубки, охладители, поршни, и вот то в одном месте протравит, то в другом. Вроде еще недавно шли и все было отлично, наш трюмный боцман спуску на этот счет не давал, любил, чтоб каждая заклепочка блестела, а все вкладыши там, сальники — все были на месте и в лучшем виде. Порой сам из своих докладывал, лишь бы все было отлично, и тут давление падает, трубы свистят, поднимать нельзя: рванет, так пойдем на дно все вместе, а кто до берега доберется, так тому лучше бы и потонуть, местные — они только и ждут, кого встретить. Там даже смерть от жажды, пресной воды-то нету, покажется ласковой. Уж поверь, что-что а убивать из мести и просто так они умеют ма-а-астерски.
Ну, давление убрали, машину в стоп, пошли латать где что протекло, только залатают — так в другом месте то дребезжит, то вода просачивается. Машину словно подменили. Вот мы на переполненном корабле, с трофеями, посреди океана застыли в полудне пути от побоища, и хоть стой, хоть пляши. Марсовые смотрят, где бы шквал, паруса стоят, да нет — висят, как тряпка на швабре, и ни ветерка. Грегори тогда при мне с вашим дедом Леонидом беседовал, и так его заинтересовал, деда твоего, этот бледный прыщ, что попросил он познакомить их. За ним сунулись, в его каюту, и тут матросы, хоть наш лорд Грегори у них в большом почете был, чуть бунт не подняли: там у него сердца вырезанные людские лежат как попало, над ними уже мухи кружатся, да вонь стоит такая, что не продохнуть, жарко же. И эта бледная моль стоит с инструментами, измеряет, значится, что-то. Он возьми да ляпни, дескать, капитан, посмотрите, вот сердце индуса, оно меньше, чем сердце англичанина, сердце шотландца примерно равно, а вот сердца местных парсов еще меньше, что говорит о том, что они плохо приспособлены и малоразвиты, и я сделал несколько замеров, вот сердце английского моряка, я, правда, его еще…
Джимми крякнул, бросил короткий взгляд на Грегори.
— В общем, он договорить не успел. Капитан, я да старший помощник остановили. Где это видано — сердца из людей вытаскивать и замерять, да еще наших товарищей, да без ведома капитана. Грегори наш тогда взбеленился и орал, мол, молчать, крыса сухопутная, по какому праву ты, гад такой, сердца вырезал? А мне тогда интересно стало — а когда он сделал-то, хоронили мы сами всех, ни у кого не было никаких разрезов нештатных, то есть которых от бога не положено, кроме тех, от которых погибли ребятки. Хорошо, Леонид тогда своих солдат поднял, те помогли матросов успокоить, сердца отобрали да захоронили по-людски в море, только эти угольки, которые с Ишей были, попросили сжечь сердца. Им позволили жаровню соорудить, угля дали, не жалко, его-то у нас в достатке было. Вот, значится, со стен кровь отмыли, стол так просто за борт выкинули, плотник новый сколотил, а дело к вечеру, мы так и стоим посреди океана, как прыщ на жопе: и сдвинуть никак, и сидеть больно.
Пока суть да дело, Иша пришел к Леониду да сказал — вы нас освободили и спасли нас от поругания и бесчестья, которого мы бы не вынесли, да от мучительной позорной смерти спасли, так, мол, и так, берите меня в услужение, мы, сикхи, за услугу вашу теперь вам обязаны и порешили, что одному из нас вам лично служить верой и правдой до конца дней, а коли не вам, так вашим потомкам. А кому именно, то жребий показал. Верно я говорю, копченый?
Все трое друзей порою подтрунивали друг над другом из-за цвета кожи, возраста или по другим причинам, но друг на дружку не обижались, зная, что есть вещи, с которыми шутить нельзя. Например, обозвать Ишу стриженым или Джи желторотым, а в остальном зла такие шутки не таили и делали их быт веселее. Впрочем, сторонним людям за некоторые слова могло и прилететь больно. Фредерик видел как-то, когда Ишу назвали дикарем на ярмарке, Джимми полез в драку, а сам Иша относился по большей части философски к высказываниям других, их мнение его интересовало его если не вовсе никак, то почти никак.
— Слова были другие, Джим, но суть правильная.
Джимми налил всем по чуть-чуть и цапнул бекон.
— Так вот, Иша подтверждает, Леонид тогда хмыкнул да сказал: будешь со мной, моим слугой и телохранителем, мужик ты видный, сильный, драться умеешь, а пара крепких рук рядом никому не мешала. Тогда Иша и сообщил, что на корабле неладное что-то: есть кто-то или что-то, что можно перевести на наш язык как “тень без тела”. Полковник только диву дался, но обещал разобраться, что за тени без тела. Непорядок же, у всякой тени есть свой хозяин — живой или нет.
К тому времени вечер приблизился, и матросы пошли к капитану: мол, ты того, разберись с этим трупоедом, что такое, может, его за борт, и дело с концом, рыбок покормит или местным достанется. Грегори не робкого десятка, сказал им: ребятки, я с вами и в Кейпе был, и шторма переживал, делил с вами и воду, и галеты, и пинту рома не чурался выпить, но капитан тут я и произвола на корабле не допущу, тем паче генерал-губернатор сам сказал закинуть этого гада далеко в Индию. Но тащите его сюда, разбираться будем, потому как то, что он сделал на корабле без моего ведома и разрешения, я терпеть не буду, а капитан на судне — это и закон, и судья, и первый сразу за богом.
Лорд Грегори хмыкнул, но поправлять не стал, Фредерик осторожно покосился на отца. Представить его на корабле, строго выговаривающим разъяренным матросам… Да, пожалуй, он мог. Джимми, не обращая внимания на них, продолжил:
— Значится, приводят этого, всего в черном, и Грегори наш над ним суд учинил. Тот в отказ, мол, это для науки, я же вас хвалил, а вы твари неблагодарные. И трупы, дескать, сами мне разрешили. Мы подумали сперва, что голову ему напекло, где ж видано, чтобы трупы говорили да себя не по-христиански терзать разрешали. А напечь могло, хмырь же в черном наглухо, не раздевался никогда, так за бортом ему охладиться самое оно было бы. Капитан посмотрел, послушал и сказал — и так ясно было, от чего все погибли, а значит, и прожжехторский труд ваш…
— Прозекторский, Джимми, прозекторский, — поправил его лорд Грегори.
— Ну да, жекторский, а я что не так сказал? Та ладно вам придираться. В общем, жекторский труд ваш, тем более оскорбляющий наших гостей и боевых товарищей, был напрасен и не нужен. Так что извольте принести извинения и до конца пути не бесить ни меня, ни команду. На что этот перегретый, ну точно его солнышко своим молоточком в темя ударило, а сверху еще, видать, под цилиндр летучая рыба насрала... Так вот, он и заявил, что и трофеи все принадлежат короне и академии наук, которую он представляет, и мы не должны касаться их и вообще обязаны передать в его ведомство.
Вот тут моряки и взбесились окончательно, загомонили, даже на дне морском черта бы разбудили. Но дед ваш своим ребятам дал команду, те нас успокоили, я-то тоже роптать стал, где такое видано, чтобы после боя призов не забрать, тем паче после абордажа, хоть и брали нас, а не мы. В общем, дали слово капитану, тот и сказал, что за такие речи я и под арест взять могу, и признавайтесь, как вы тела к себе доставили, если из каюты не выходили. Хмырь и огрызнулся, что не наше это дело да что он их позвал, трупы встали и пришли. Зря он так, шотландцам даже пальнуть пару раз пришлось, чтобы команду успокоить. Вишь, чернокнижника взяли, а еще ученым зовется.
А этот еще и поддал угля, мол, ваши матросы меня касаться не моги, этот корабль, пока я тут, принадлежит академии и метеорологическому бюро, и я тут главный. Вот здесь Леониду пришлось уже Грегори успокаивать. Хорошо, Иша рядом был, он батюшке твоему руку, лопату свою совковую, на плечо положил, чтобы тот не прибил пассажира, а дед ваш прошипел, мол, если моряки не прикоснутся, то солдаты прикладами в каюту загонят, но раз уж его на корабль посадили, то доставить надо кровь из носу. Но Грегори наш не заколол пассажира, как свинью, но высказал ему примерно такое…
Джимми выдержал паузу, хитро покосился на лорда Грегори, набрал в грудь воздуха и процитировал:
— "Ты, кашалот беззубый с якорем в жопе, бушприт тебе навылет через каждый палец в бимс до бизани, осьминог ты, булинем завязанный, матушку твою через камбалу по всем костям до глотки иметь старым стакселем, ты кому и что вякнул, ты кому это сказать вздумал, этот корабль принадлежит короне, флоту и чете царственной, чтоб тебя макрель сношала в каждое ухо тридцать три раза. И корабль этот вверен и принадлежит мне приказом, уставом и традицией, капитан тут — я, главный тут — я, и мое слово — закон и воля, первая после бога, да и у того с королевского разрешения. Запереть выродка в каюте, под арест, чтобы носа его на палубе и в других помещениях не видел, в сортир выводить два раза в день под конвоем, говно свое пусть сам убирает, если не сдержится, и чтоб до самого порта назначения я его не видел и не слышал, вот слово мое капитанское, и кто ослушается — драть того сам буду кошкой у мачты от полста ударов, чтоб запомнили!" Мы, то есть матросы и боцманы, тогда прям замерли, слушая, видно сразу — капитан наш морской человек.
Фредерик пошевелил губами, повторяя некоторые слова моряка. Грегори посмотрел на сына, и что-то ему подсказало, что скоро словарный запас учеников пансиона может довольно прилично обогатиться не совсем приличествующими джентльменам лексическими формами — впрочем, пусть привыкают. Он прекрасно знал, что иной раз без крепкого заворота дело не сдвигается, да и сами слова, которые он тогда сказал, тоже были несколько другими. Джимми весьма заметно укоротил и смягчил тираду, которую в свое время молодой капитан выдал бледному нахалу.
— Солнце тогда уже садилось, и наступала ночь, и звезды, те, которые с утра исчезали, как пропадали, так потом на своих местах и зажигались, словно так всю вечность и было. Бледный поднял, значится, голову, чтобы в лицо капитану посмотреть, и видно было, что сильно испугался. Леонид как глянул на этого чернокамзольника, так за палаш схватился, он, дед ваш, и сейчас-то может человека до пупка сбоку разрубить, так годы у него уже не те, седина — она такая, уму дает да силу отнимает, а тогда на голове у него "соль с перцем" была, да скорее перец, чем соль. Тогда он мог с одного удара такого задохлика разрубить от макушки до самых пяток, еще и палаш свой вогнать в доску на полдюйма, от большой силы да со злобы-то. Но Иша, наш вечно спокойный сикх, и его остановил, сказав, что если капитан тут действительно решает все, то хоть и ему самому хочется свернуть шею этому существу, но без разрешения капитана этого делать не стоит.
Впрочем, Грегори тогда отдал пассажира на попечение шотландцам, заверил всех, и я тебе, юнга, скажу — слово сдержал, — что и корона, и все, кто участвовал в бою, свою долю получат согласно уставу и призовому праву, и все вроде успокоились. Ну, кроме солдат твоего деда, которые погнали этого бледного в каюту и заступили на караул. Впервые видел, чтобы они так рьяно свои обязанности исполняли. Всяких солдат встречал, тем паче на кораблях, но тут и проверяли каждые полсклянок, и не спали, и менялись каждые две склянки.
Я ж тогда не знал, что у них свои счеты к таким кадрам, а эти, будь их воля, его бы прямо там прикладами зарубили. Да знаю, что прикладами не рубят, но эти могли, так они его любили. Но слово капитана на корабле закон. Сказал караулить — и караулить будут так, чтобы муха без спросу не пролетела. Да, вот еще. Остальные не заметили, а я почуял, да потом в машине рассказывали — в какой-то момент поднимают пары, машина как часы работает, а по кораблю перед этим дрожь прошла большая, словно гул далекий. Вот, значится, так оно и было. Ночь прошла, а под утро марсовые кричат "видим ветер!", а мы под парами идем уже всю ночь. Леонид как поднялся, так спросил, как там заключенный. Ему доложили, я рядом как раз был, что сидит, качается и бубнит что-то, по нужде выходить отказался, его аккуратно штыком потрогали, чтобы разбудить, — чуть-чуть потыкали, — и он никак не отреагировал.
И вот, значится, идем мы, машина тикает, ходу дает, словно с цепи сорвалась, так бывает, знаешь, когда кони долго идут шагом, или стоят — и тут им дают в галоп, и вот они бегут так, словно в последний раз. Машина на нашем "Посейдоне" крутила винтом так, как на заводе своем не могла, а тут и ветер на помощь подоспел, паруса сразу ожили, дудки засвистели, все по своим местам, воды-то немного, выжимать надо все, что сможем поймать. Тут и кливера поставили, и все что можно, лишь бы выжать хоть четверть узла да поскорее дойти. И подгоняло то, что думали — на берегу отвяжемся от арестанта, капитан сдаст его властям с обвинением в попытке захвата судна. Вот тогда пусть пляшет как хочет.
Впрочем, до порта дойти надо, Карачи далеко еще. Вот мы идем и чувствуем: запел наш корабль, ох, запел, потому что ветер-то крепчает, он как начался, так и не унимался, все сильнее и сильнее. Барометр показывает, что все должно быть нормально, а тут такое дело. Потом, правда и барометр показал, что нас шторм догоняет, хотя шторма в это время в этих-то широтах не сильно много, но случаются.
Джимми посмотрел на Фредерика и решил, что тому хватит. Он снова всем разлил, только мальчишке плеснул крепкий чай, капнув туда несколько капель рома. Фредерик сидел уже красный от выпитого, и вид у него был возбужденный явно не столько рассказом, сколько алкоголем. Друзья выпили еще по стаканчику, а Джимми посмотрел на них и, глубоко затянувшись, произнес задумчиво:
— Да-а-а, славное время было. Вы, ребята, не возражаете, если я тут канаты, пока суть да дело, подобью да поперебираю? Все равно языком мелю…
Он не стал дожидаться ответа, а вот Фредерик встал и, немного покачиваясь от выпитого, пошел и достал из рундука битые канаты, которые надо было связывать или другим способом править. Он это сделал скорее автоматически, потому что сидеть и не работать в эллинге за два года он отвык, и сейчас тело подсказало, что именно надо делать, чтобы все стало правильно.
Иша и Джи посмотрели на Грегори, но тот только пожал плечами: если Фредерик занимается делом, то почему бы и нет, он и сам не любил долгих посиделок, но сейчас ради случая мог и остаться в компании старых товарищей.
Джимми же пошел к станку, где лежали заготовки, и привязав за один конец косы, стал ловко сплетать их, словно его руки были лапками паука, плетущего толстую тугую паутину в запястье толщиной. Иногда он постукивал гребенкой, чтобы волокна легли плотнее друг к другу, и неизменно выпускал в воздух облачка ароматного дыма. Каждый раз, когда Джимми делал очередное движение и волокна каната перехлестывались друг с другом, он растягивал в стороны две косы и потом брал гребенку, прибивал потуже виток и делал еще один перехлест. При этих движениях мышцы на его плечах бугрились от напряжения, а сам моряк вдумчиво продолжал рассказ, словно виток за витком история сплеталась в один большой канат.
— Так вот, ветер поднимался. И мы, стало быть, начали беспокоиться. Сперва сняли косые паруса. И так шли быстро, а больше наш «Посейдон» мог и не выдержать. Всякий корабль имеет свой предел, и хороший капитан эти пределы чувствует. Сперва кливера убрали, один за другим, потом стаксели — начали с грота-стакселей, потом убрали апсель, потом крюс-стень-стаксель, потом и крюйс-брам-стаксель, а ход все не сбавлялся и не сбавлялся, летели, как на крыльях. Шкоты пели, ветер на леерах да штагах, как испанец на гитаре играл, только песня больно невеселая получалась. Уже и топсель убрали, и наполовину все прямые паруса убрали, а ветер нарастал, прямо вот чувствовали, как шторм идет к нам.
Что делать? Солдаты, молодцы, стояли у каюты, да только шторм нагрянет — пост покинуть придется, иначе того, смоет за борт и поминай как звали, даже ботинок не найдут. И вот шли мы, значится, уже оставили только штормовой треугольник, и тот пел. Парус — как стальной, если ветер ровно в спину. И ведь не знали, сдюжит машина или нет, а ежели залило бы случайной волной, все — без парусов остались бы, без управления, и начал бы ветер нами играть, как мальчики лодочками в ручье. Уже и машину на малый ход пустили, скоро совсем останавливаться стали бы, а все равно нес нас ветер так, словно к нашему кораблю крылья приделали и он вовсе не по морю шел, а над ним летел. И звезд не видно, все тучами заволокло, а идти-то страшно, берег совсем близко, да незнакомый, отнесет на скалы — и поминай как звали. Но капитан наш тогда не сплоховал, и рулевой держал курс как по линейке.
Солнце начало клониться к закату, и теперь его лучи били в верхние окна эллинга, а в их лучах кружились, танцуя в бесконечном красивом танце, пылинки, то опадая, то поднимаясь в воздушных потоках.
— Волны становились все больше и больше, и «Посейдон» наш ни разу не рыбацкая шаланда, но волна шла такая, что выше клотика поднималась. Каждая волна как великан была, сперва казалась маленькой, но постепенно подходила — и тут понимаешь, что сперва корабль в воду бушпритом зарываться начинает, потому что корма поднимается на волне все выше и выше, потом волна весь корабль начинает поднимать, догоняя его, и вот ты уже на самой волне, и подошва её уходит вниз стремительно, и не видать её, а ты все взлетаешь, и вся палуба наискось стоит. А потом палубу начинает водой заливать, потому что вода внизу у подошвы волны твердая, а выше по волне мягкая, и слышишь, как корабль стонет, как стрингеры и шпангоуты стонут, когда волна пытается переломить судно — ведь идем груженые, да и длина приличная, оно тем и опасно.
Когда корабль большой, вроде ему волна не так уж страшна, он на три волны разом опереться может. Только это верно, если волна маленькая, а вот когда большая, как в том урагане — вот там тоска. Волны редкие, большие, и когда идешь поперек них, то они под кораблем прокатываются валиком, как под тонкой доской, того и гляди разломает. Ведь то корма в воздухе, то бак, а волна до середины как дойдет, так корабль поворачивает вниз в другую сторону. Качка такая, что страшно, снасть поет и стонет, как блудница на базаре в воскресный день, ну а бортом к волне встать — верный путь показать дну свои мачты: киленет, моргнуть не успеешь. И вот что делать с таким ветром, страсть как непонятно. Солдатам — им совсем плохо. С поста их сняли, двоих свободных от вахты матросов поставили. Те привычные, принайтовались покрепче и караулили камбалу эту вулканическую, чтобы не выпал из каюты своей.
Джимми методично работал: еще один перехлест, неспешный, еще одно напряжение мышц, еще один глухой удар, поплотнее сбивающий волокна.
— Ветер все не стихал. У нас ирландцы были, они достали святого Николая и бросили его на веревке за борт, чтобы он воду потише сделал. И был еще один беглый, говорили, из России, с севера, тот вышел на палубу и давай высвистывать что-то. Стоял на баке как приклеенный, без найтовых, волной его не сбить. Я подумал, ну все, совсем беглец умом поехал, от жары али от страха. Пополз к нему, цеплялся за все, что есть, как обезьяна, то вниз падал, то вверх подлетал. А он стоял себе да свист какой-то чудной выдавал, глаза закрыл и четки перебирал. Я ему кричу — принайтуйся, дурак, смоет, он отвлекся и проорал в ответ, чтобы я ему не мешал и что он свистом ветер убаюкивает, мол, у него в Беломордье и не такая волна бывала, когда на лодках в море выходили; не впервой, двум смертям не бывать, а своей не миновать. Отмахнулся от меня и дальше свистеть принялся. Мелодия странная, протяжная такая.
@темы: текст, 18+, fandom Victorian 2018
-
-
07.11.2018 в 23:04-
-
07.11.2018 в 23:04-
-
07.11.2018 в 23:04-
-
07.11.2018 в 23:05-
-
07.11.2018 в 23:08-
-
07.11.2018 в 23:09